Призрачный театр - Мэт Осман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она вернулась обратно на влажную солому с кроличьими костями и с поднявшейся к горлу черной желчью, а небо снова стало неведомым миром. Но какие-то чары рассеялись.
Она не видела Девану с тех пор, как ее взяли в плен. Поэтому сомневалась, что соколиха следовала за ней. Но нет, раз Девана появилась рядом, значит, и труппа Блэкфрайерса тоже где-то поблизости. И если именно фосфором подсветили ее крылья, то это означало, что и Алюэтта следила за ней. Алюэтта, Трасселл и Бланк. И, несмотря ни на что, надеялась на чудо, что Бесподобный тоже с ними.
Час за часом она лежала без сна, видя свое положение по-новому, глазами хищной птицы, и к рассвету Шэй поняла, как сбежит из Кокейна.
34
Во сне с Шэй разговаривала Девана. Не скрипучим криком, каким она пользуется, чтобы напугать добычу, а девичьим голосом. Мягким и полным, словно оперение на скоколиной груди. Полным воркующего трепета. И тот голос говорил, что Шэй стала добычей. Он шептал, что она ослабела. Спрашивал, сколько ночей Шэй провела, жалея себя.
Шэй попыталась ответить, но Девана взмахнула крыльями в возмущенном упреке: «Молчи, девочка».
Девана говорила, что у этих людей хрупкие кости и тонкие шеи. И что у всех них есть слабые места, их только надо найти, и тогда они будут истекать кровью, пока не умрут. Все, что тебе нужно, – это их страх, заключила Девана.
Еще во сне Шэй начала затачивать ногти о рейки клетки: вжик, вжик…
Девана, страстно вздыхая, по-дружески нашептывала ей: либо ты охотник, либо охотятся на тебя; не бывает сторонних наблюдателей.
Не открывая глаз, Шэй спрятала руки за спиной и снисходительно улыбнулась. Она готова…
35
Валентин сидел на страже, и она позволила ему рассказывать свои истории, дожидаясь, когда вся команда успокоится и заснет. Лишь ночью в полной тишине она сама задала вопрос:
– Не мог бы ты принести мне немного мяса?
– Тебе нельзя мясо, извини, – ответил он, – у тебя особое меню, – однако в его голосе сквозило сомнение. Шэй, опустив голову, готовилась к следующей сцене. Бесподобный однажды научил ее, как использовать луковый сок – вполне достаточно пропитать им край одежды, чтобы вызвать слезы. А когда она спросила, почему она просто не может вспомнить нечто печальное – одно воспоминание о матери могло заставить ее рыдать, – он улыбнулся и сказал: «Ах, но ты же должна быть в состоянии так же быстро прекратить плакать». Неважно, на барке достаточно темно, чтобы она просто изобразила плач. Ее плечи задрожали, когда она, всхлипнув, сказала:
– Каждый день ты даешь мне только черную отраву, а потом смотришь и смеешься.
Его лица она не видела, но услышала беспокойство в его голосе:
– Никто не смеется, тем более я. От такой похлебки, ну, тебе же самой лучше, я уверен.
– Откуда ты знаешь, что мне лучше, если никто из вас не ест ее? – Она решила нащупать его слабое место. – Мне не позволено даже пробовать домашнюю пищу и воспоминать о моей семье, – она бросилась на пол, – никогда, никакого ощущения до доброжелательности. Вот что ты ел сегодня?
– Гусятину, – прошептал он.
Тогда не было смысла просить объедки. Она изобразила горькие рыдания.
– Но там еще кролик остался, – добавил он, – со вчерашнего дня.
Он явно боялся, и она не посмела пока давить на него слишком сильно.
– Я понимаю, что это опасно для тебя, – сказала она, – но мне больше некого попросить. Никто здесь не знает меня так близко, как ты, – именно для такого момента она сохранила одну историю: – Когда я была маленькой, то охотилась на кроликов с соколом. В восточных болотах, там, где небо и земля сливались воедино. В том огромном мире нас было только двое маленьких птенцов, и я могла отпустить ту птицу и наблюдать, как она поднимается в небо, уменьшаясь, и тогда я оставалась… почти… одна. Моя соколиха умела падать, как камень, и я падала вместе с ней, отрываясь от нее в полете… – она выдержала трагическую паузу. – Нужно только давать птице попробовать то, что они ловят. Тогда соколиха никогда не узнает, что не нуждается в тебе. Я всегда делилась с ней добычей; немного для нее, немного для себя. Даже птица в клетке заслуживает поощрения.
Когда он вернулся, то принес завернутый в платок кусок мяса, и Шэй с легким чувством вины почувствовала вкус власти. Простыми словами она заставила кого-то сделать то, что ей хотелось. Но парень не сразу передал сверток. Сначала он подсел поближе, сбоку от клетки. Молча взял ее за руку. И сунул ее в свои штаны, где уже отвердела его восставшая плоть. И лишь потом просунул в клетку завернутое в платок угощение и сказал:
– Расскажи мне еще о том соколе.
Позже, покончив с его желаниями, Шэй разделила мясо на две части. Она съела свою долю без удовольствия, а вторую половину положила на крышу клетки. Если она сможет поддерживать связь с Деваной, то птица сыграет роль указателя ее местоположения. Бесподобный сможет узнать Девану, она не сомневалась. Труппа частенько собиралась по утрам на крыше театра, где Девана надменным стражем парила над их головами, и Шэй всегда поясняла им, чем отличается ее стиль полета. В ожидании Деваны она упорно бодрствовала, но все вокруг точно сговорилось усыпить ее; легкое покачивание лодки и теплый ночной воздух убаюкивали как в колыбели. Пробудившись, она обнаружила, что оставленное мясо привлекло только мух.
На той неделе Валентин каждую ночь повторял их жалкую сделку. Шэй бездумно удовлетворяла его, а потом оставляла половину мяса на крыше клетки. Никаких признаков Деваны. Однажды, правда, обнаглевшая водяная крыса, подергивая носом, взбежала по рейкам наверх и одним махом проглотила угощение.
Они выступали где-то на окраине Колчестера. Или, может, это произошло в Сент-Олбансе. Из-за черной похлебки дни Шэй так давно сливались друг с другом, что она понятия не имела, долго ли живет в плену. Но, где бы они ни выступали, то местечко уже было достаточно близко к Лондону, и она могла бы поклясться, что уловила запах столичного дыма. Собравшаяся на ее представление толпа зрителей могла бы заполнить
