Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

старым товарищем. Но при этом открывается что-то новое, наступает возможность выносить друг друга, и это служит отвлечением. Когда становится совсем плохо и ничто уже не помогает, хватают нож и наносят удар товарищу, сидящему напротив за столом.

Я, изо всех сил стараясь не шуметь, выхожу из хижины. Холод бьет меня по лицу, словно доской. Я поднимаюсь на невысокий пригорок, под защитой которого находится хижина, и стою там довольно долго, потеряв ощущение времени. Ветра нет. Не кричит ни одна птица. Нигде не плещется вода. Только тусклый северный свет просачивается сквозь вечные сумерки.

Может быть, тому, кто остался в хижине, будет хорошо, если меня там некоторое время не будет. Он соскучится по мне и в испуге спрыгнет с топчана. Случается же, что человек внезапно, ничего не сказав остальным, покидает хижину и уходит в пустоту, в бескрайнюю равнину и не возвращается.

Но мне следует избежать того, чтобы он меня позвал. Надо избавить его от этого проявления чувств, которого позже он устыдится.

Если бы я был женщиной, то было бы гораздо легче. Мне надо было бы просто лечь рядом с ним, чтобы он успокоился. Но, конечно, нельзя ожидать от женщины, чтобы она решилась на участие в полярной экспедиции. Она бы сказала: «Чего вы от меня хотите? Это не приведет ни к чему хорошему». На это трудно возразить какой-нибудь колкостью. Факты подтверждают правоту женщин. Но мужчины, несмотря ни на что, делают это. Это до`лжно делать.

Итак, я возвращаюсь в хижину. Я усядусь за стол и, прежде чем он успеет недовольно спросить: «Ну и как там?», я сам начну рассказывать историю. Начну просто, вот так:

— Однажды жила на свете юная дева по имени Кассандра.

— Почему Кассандра? — удивленно спросит он.

— Она была троянской принцессой, и у нее были узкие бедра.

— Откуда тебе это известно?

— Над этим посмеивалась Елена, да, та самая прославленная Елена.

— Ты был при этом?

Но я даже бровью не поведу и буду рассказывать дальше то, что знаю. Пустоту надо заполнять образами. Места больше чем достаточно.

Если он разозлится и закричит: «Какое мне дело до Кассандры! Я думал, что ее звали Доротеей», то что тогда? Сегодня мы уже не в состоянии сесть за стол, подумать или записать то, что нам хотелось бы. За нами и рядом с нами постоянно возникают самые разнообразные вопросы. Они шепчут, они толкают нас под руки так, что перо выскальзывает из пальцев. Что мы будем есть завтра? На сколько еще дней нам хватит дров? Чем мы расплатимся с кредиторами? И образы, о которых мы думаем, морщат лоб от наших забот и мерзнут вместе с нами.

Я поднимаю глаза и вдруг вижу, что та, о которой я думал меньше всего, стоит возле моего стола. Естественно, это происходит в моих мыслях. Не случилось ничего сверхъестественного.

Я хватаюсь за голову. Да, все то же самое. Как так получилось, что сегодня днем я не смог ее узнать? Должно быть, мысли мои блуждали где-то далеко. На ней был тот же белый платок. Наверное, в этом временном жилище изрядный сквозняк, и ей пришлось закутать голову.

Понятно, что она стоит не рядом со мной, как сегодня днем в дверях, а так, как стояла, когда я с ней познакомился. «Халат соскользнул у тебя с плеча, — говорю я ей. — Поправь его, а то замерзнешь». Сама она этого не замечает. Женщина поправляет халат и не краснеет.

Да, какое мне дело до Кассандры? Было бы бесстыдной ложью рассказывать о ней. Я расскажу своему товарищу историю о Доротее. И он станет меня внимательно слушать. Когда же я окончу мое повествование, он, сцепив руки за спиной, встанет у стены, и мы будем долго молчать. Потом он натянуто улыбнется и скажет:

— Когда-нибудь, но не сегодня мы должны поговорить об этом с Богом. Но не сейчас, пока еще слишком рано. Сначала мы должны все хорошенько понять.

Я познакомился с ней благодаря портрету художника Карла Хофера. Собственно, даже не познакомился. Скорее, это было удивление, и я тогда спросил себя: «Не знакома ли она мне?»

Картина принадлежала моему издателю. Он взял ее с собой, когда бежал из Берлина, так она была ему дорога. Он показал мне фотографию, на которой было видно, как эта картина висела в его доме. Теперь она была без рамы. Тогда я еще, конечно, не знал, что ее зовут Доротеей. Наоборот, имя ее выпало из моей памяти, и я тщетно пытался его вспомнить.

Впервые я увидел эту картину каких-нибудь пару недель назад. Вечером я был у издателя, так как нам надо было обсудить кое-какие вопросы. Эта картина была поставлена за другими полотнами у стены, потому что в маленькой комнате их просто некуда было повесить. Он взял ее и поставил на стул, и отступил в сторону. Я уже сказал, что был сильно удивлен и весь вечер то и дело поглядывал на портрет.

Она стояла передо мной, бледная молодая женщина, наверное, не вполне здоровая, насколько можно было судить по цвету ее кожи. Но, может быть, это зависело от условий жизни и войны. Кто из нас сегодня совершенно здоров? Возможно, она была светловолосой, хотя волосы ее были скрыты белым платком и не были видны. Рассмотреть ее глаза тоже было невозможно, так как взгляд был опущен или обращен внутрь.

Женщина эта была не особенно красива. Я говорю об этом только для того, чтобы никто не подумал: ну да, он в нее влюбился. Могу в связи с этим сказать, что это был совершенно не мой типаж, как принято говорить. По дороге домой я так много думал о ней, что говорил сам с собой вслух. Кажется, я говорил: «Да!» — сам, впрочем, не понимая, что именно я утверждал. Люди в автобусе удивленно оборачивались на меня, и мне пришлось сделать вид, что я просто закашлялся. Надо еще сказать, что я думал об этой женщине не как скиталец-моряк: в таком-то и таком-то порту у меня есть теперь малая родина и постель, когда я снова туда попаду. Во всяком случае, в этой женщине не было ничего колдовского.

Я бы