Валькирия рейха - Михель Гавен

– Все позади. Я все прошел и вернулся к тебе. И к Хелене. Она тебе понравилась, мама?

– Еще бы! Кому ж она не понравится. Наверное, тебе надо поспать? – спрашивает она озабоченно, – я постелю.

– Нет, мама, – он отрицательно мотнул головой, – я буду ждать Хелене. Я буду ждать, когда она приедет.

И все-таки усталость взяла свое. И многие испытания, пережитые прежде. Только присев в кресло, он заснул. И проспал двое суток. Когда же открыл глаза, то обнаружил, что находится дома один. Фрау Хартман куда-то ушла. А Хелене? Его первая мысль сразу же была о ней? Он проспал? Она приезжала и уехала? Как он мог? Какой сегодня день? Сколько же он спал? Вскочив, он быстро умылся. На мгновение задержал взор на своем отражении в зеркале. Каким Хелене увидит его? Мама говорит, что сама она совсем не изменилась, а он? На фотографическом портрете в гостиной майор Эрих Хартман в день награждения его Рыцарским крестом белокурый и голубоглазый в щегольском парадном мундире. А теперь? Волосы посеребрила ранняя седина. На лице морщины, он выглядит старше своих тридцати лет. Хелене, пожалуй, и не узнает его. Хелене… Он принял на себя удар советского истребителя, чтобы спасти ее от испытаний, которые выпали ему. Он не задумываясь умер бы за нее. Примет ли она его таким, какой он стал? Ведь изменилась не только внешность, он сам стал совсем другим. Он услышал, как к дому подъехала машина. Бросив полотенце, подошел к окну, отдернул штору, и сердце его бешено заколотилось. Хелене вышла из темно-синего «мерседеса». Одета в элегантный серый костюм. Ему было странно видеть ее в обычной женской одежде. Он видел ее в военной форме, видел обнаженной, но вот в обычной женской одежде, пожалуй, никогда. Не то было время. Хелене закрыла машину, звякнули ключи. Она повернула голову, окинув взглядом улицу. Да, мама права, она совсем не изменилась. Все те же пышные, светлые волосы, серьезное выражение лица с тонкими, изящными чертами, известными всей Германии по плакатам военных времен и синие глаза Кассиопеи, как некогда высокопарно выражался Геббельс. Все та же стройная фигура и длинные, красивые ноги в туфлях на высоком каблуке. Хелене… Вот сейчас ты поднимешься по лестнице. Ты еще не знаешь, что тебя ждет. И я не знаю, что ждет меня. Все вернется вновь или кончится навсегда.

Мгновение помедлив на крыльце, Хелене открывает входную дверь своим ключом – фрау Хартман любезно дала его, чтобы Хелене могла приезжать в любое время и чувствовать себя как дома. Вот она входит в дом. Старается ступать тихо. Наверное, она приезжала, пока он спал, и теперь думает, что он все еще спит. Положив в прихожей у зеркала перчатки и сумку, проходит в гостиную.

– Фрау Хартман, это я, – окликает негромко. Никого. Слегка встревоженная, Хелене поднимается по лестнице на второй этаж. Входит в его спальню.

– Фрау Хартман, – …голос ее тает. Эрих оборачивается к ней от окна.

– Мамы нет, здесь только я. Здравствуй, Хелене.

Несколько мгновений она неотрывно смотрит на него. Он видит, как в распахнутых глазах ее мелькает сначала растерянность, потом испуг, потом радость. В волнении она прижимается к стене комнаты и не может выговорить ни слова…

– Ну что ты, Хелене, иди ко мне, – он протянул к ней руку, – я не сон, я реальность. Я вернулся домой с войны. Или ты не узнаешь меня? Неужели ты меня забыла.

Она не шелохнулась. Лицо ее смертельно побледнело, скулы дрожали, тогда, понимая ее чувства, он подошел к высокому овальному зеркалу, взял лежавшую на тумбочке перед ним фуражку с высокой тульей. Надел ее и, повернувшись к Лене, отдал честь, как бывало козырял ей, когда служил командиром эскадрильи «Рихтгофен» в ее полку.

– А так? – спросил он насмешливо, – так, вы узнаете меня, фрау оберст? Разрешите доложить, майор Хартман вернулся из плена и готов приступить к исполнению своих обязанностей, – он улыбнулся, – как чувствует себя моя эскадрилья? Какие потери? Появилась ли интересная молодежь? А девочки из управления связи? Все те же или прибыли новые красотки?

– Я приезжала сюда два дня назад, – голос Хелене, бесцветный, робкий, едва слушался ее, – ты спал. Я почти всю ночь просидела рядом с тобой.

– Ну, так что? – он подошел к ней и взял за плечи, – ты не обнимешь меня? Всхлипнув, она обхватила его руками за шею, прижалась лбом к его плечу, все тело содрогалось от рыданий, – я не могу поверить, – шептала она, – я не могу поверить, что ты… ты сам… передо мной.

– Это я, кто же еще? – он гладил ее волосы, целовал их, вспоминая их аромат, – я привез тебе привет от всех твоих офицеров, от всех асов, сбитых над Волгой и над Москвой, над Днепром, над Минском и Белгородом. Они лишь от нас, не по своей воле вернувшихся в Россию, узнали, что погибли зря, и Великая Германия так никогда и не одержала победу, ради которой они дрались и пали. Я привез тебе прощальный привет от солдат, которые от голода и холода, от ран, физических и душевных, умерли в плену. Они тоже погибли за Германию, которой уже не существовало. Я привез тебе привет от тебя самой, командира лучшего полка истребителей Люфтваффе. От тебя, какой ты была в сорок втором году, когда я приехал к тебе по направлению из летного училища. Я привез тебе привет из нашей молодости, из лет, опаленных войной, но согретых нашей любовью, Лена. Но это еще не все, – он сделал паузу, – я привез тебе подарок. Вот, взгляни, – он с нежностью отстранил ее. – Это фото вырезала из газеты в сорок шестом году русская медсестра в госпитале по моей просьбе. Я услышал по радио, что ты приходила в камеру к Герингу в Нюрнберге, и понял, что ты жива, и благодарил судьбу, что ты не оказалась там же, где и я. Эта мысль поддерживала меня в самые трудные, первые годы плена. Эту фотографию я хранил, как зеницу ока, и скорее жизнь свою был готов отдать конвоиру, чем ее. Она была со мной, на моем сердце все это время и пережила все, что пришлось пережить мне. Она потерлась, твое изображение на ней едва различимо. Но теперь мне уже нет необходимости смотреть на нее, я могу смотреть на тебя, живую. Все такую же красивую и дорогую для меня. Я отдаю ее тебе, она из русского плена. И хоть ты была здесь, в моей душе, в моем сердце, ты была со мной там, и я берег тебя, как мог. Возьми.

Он протянул ей памятное, потертое, пожелтевшее фото из газеты 1946 года, неаккуратно вырезанное ножницами медсестры Клавы. Дрожащей рукой Хелене взяла его. Опустила глаза, слезы катились по ее щекам, она не могла сдержать их. Потом она подняла голову, провела ладонью по его лицу, поправила фуражку на его голове:

– Не так, – прошептала едва слышно. – Вот так. Вот так носил мой красивый и смелый майор Эрих Хартман, так носил командир эскадрильи «Рихтгофен», бессмертной эскадрильи, – потом помедлив, сообщила: – «Рихтгофен» снова в строю и она ждет вас, майор Хартман, когда вы примете над ней команду.

– «Рихтгофен»?! – он не поверил в то, что услышал, – «Рихтгофен» существует?! «Рихтгофен» меня ждет. Это невероятно! – он снова прижал Хелене к себе, – а ты? – спросил, затаив дыхание, – ты ждешь меня, Хелене?

– Ты не получил моего письма? – ответила она обеспокоенно, – я послала тебе письмо через Красный Крест…

– Я получил, – произнес он проникновенно, – я все прочел, Хелене. Но скажи сама, скажи сейчас. Ты ждала меня?

– Я только и делала, что ждала, – вздохнула она глубоко, – надеялась, не имея надежды, верила, когда не верил никто. Я ложилась спать и вставала только с одной мыслью, с одной надеждой, все остальное не имело значения. Все было второстепенно для меня. А ты? – она шутливо ударила его пальцами по спине, – я не верю, что ты хранил мне верность. В плену, наверное, тоже встречались женщины, – Хелене засмеялась, – вот я уже слышала про какую-то медсестру, которая с готовностью вырезала для тебя мою фотографию. Кто еще? Докладывайте, докладывайте, майор. Я все равно узнаю, рано или поздно.

– Да уж в плену, сплошь одни женщины, – он ответил язвительно, – хотя парочку я встретил. Помнишь нашу уборщицу из летного офицерского общежития в Минске, эту смешную Веру Соболеву? Теперь она, наверняка, выучилась и работает каким-нибудь важным руководителем, серьезная девушка оказалась. Она приносила мне еду в первые годы плена в Минске. Представь, она помнила Андриса. Она любила его, всерьез любила, а мы шутили над ней. Что Андрис? – он тронул Хелене за плечо, – ему все-таки не удалось… – он не договорил.

– Не удалось, – ответила Хелене глухо, – внесли в список погибших. Его отец умер. Анна живет теперь одна.

Эрих помолчал.

– А помнишь день рождения фон Грайма в Крыму, – продолжил он погодя, – и экскурсию, которая примирила нас после ссоры? Нам рассказывал о музее смотритель? Так вот, вообрази, его осудили за сотрудничество с немцами, и мы встретились с ним в сибирском лагере. Все эти годы он был мне близким другом. Мы вместе вспоминали тебя. Теперь он тоже освободился и уехал в Крым.