Последняя Ева - Анна Берсенева

Ева прекрасно понимала, о чем он говорит. Если даже у нее, не имевшей отношения ни к чему подобному, возникло горькое чувство тогда, в Писательской лавке, – то что говорить о тех, для кого все это было целой жизнью?

– Мне самому трудно определить, в чем же я неправильно себя повел, когда всего этого не стало, – медленно произнес Лев Александрович.

– Мне тем более это непонятно, – сказала Ева. – Вы считаете, что должны, как этот ваш Гриша, бить себя кулаком в грудь в ресторане?

– Не считаю, – улыбнулся он. – Да мне, по правде сказать, и трудно себя представить в таком амплуа. Но стыд я перед ним все равно испытываю, и ничего не могу с этим поделать… Хотя что я сделал плохого? Ну, начал писать слова для эстрадных песенок, пошлые слова, я понимаю – такие, каких от меня ожидали. Ну и что? Что я, убил кого-то, зарезал? Лучше было бы милостыню просить, одалживая у всех подряд «на недельку»? К тому же друзья были на Западе. Между прочим, я с ними еще в те времена познакомился, когда это совсем не приветствовалось. И стихи я писал такие, за которые здесь ничего нельзя было получить, кроме обвинений в буржуазном авангардизме. Вот друзья и помогли – устроили лекции, стипендии…

– А какие лекции, Лев Александрович? – заинтересовалась Ева.

Она обрадовалась, что разговор наконец оживился, что исчезло ощущение неизбежного ожидания.

– О современной русской литературе, – ответил он. – Я понимаю, о чем вы хотите спросить: неужели у нас не было лучших специалистов, чем какой-то не слишком знаменитый поэт? – Он улыбнулся. – Были, конечно! Литературоведов пруд пруди, профессоров навалом. Но дело в том… – Он бросил на Еву быстрый взгляд. – Дело в том, что им там все это не очень нужно, понимаете?

– Что – не очень нужно? – не поняла Ева.

– Да вот это: чтобы им рассказывали, какая она есть, современная русская литература. Они ведь не одно десятилетие ее изучали, не прибегая к нашей помощи, когда еще «железный занавес» был. Ну и вот, за это время у них сложилась какая-то своя русская литература, часто очень отличная от той, какова она для нас. То есть отличная от той, что есть на самом деле. Другие ключевые имена, другая иерархия ценностей… Вы понимаете? Я помню, какое испуганное выражение появлялось на лицах большинства университетских славистов, если я вдруг начинал им рассказывать что-нибудь эдакое… Чего они не ожидали! И все, Ева, я быстро понял: надо рассказывать то, чего от тебя ожидают, – варьировать что-то в рамках заданного, сообщать побольше подробностей. Тогда тебя будут слушать, будут приглашать и отличать от сотен тебе подобных.

– Неужели это действительно так? – вырвалось у Евы. – Ой, извините, Лев Александрович… То есть я хотела сказать: неужели это так… неправильно?

– К сожалению, – кивнул он. – Поверьте, к моему искреннему сожалению. Вот и все, Ева.

Видно было: ему стало легче оттого, что удалось наконец выговориться перед человеком, которому хотелось его слушать. Ева открыла было рот, чтобы что-то ответить, как вдруг Лев Александрович произнес:

– Пойдемте, Ева? Я постелил в спальне, мы можем идти, если вы не против.

Если бы она была против, то, наверное, не осталась бы у него на ночь. И что можно было ответить? Ева поставила на пол маленькую эмалевую рюмочку с недопитым ликером и поднялась из кресла.

Кровать в спальне была огромная и занимала половину комнаты. На резной спинке красного дерева был изображен какой-то причудливый барельеф, который Ева не смогла рассмотреть в таинственном, теплом свете ночной лампы, стоящей прямо на полу: даже тумбочки еще не было в спальне…

– Я приму душ? – спросила Ева.

– Да, конечно! – спохватился Лев Александрович. – Извините, что я не предложил… Вот полотенце. – Он открыл массивный шкаф и достал большое махровое полотенце. – И халат.

Перекинув через плечо полотенце и махровый зеленый халат, Ева отправилась в ванную. Лев Александрович остался в спальне.

К ее возвращению он тоже успел переодеться в свободный халат – в тон золотистых стен – и стоял теперь у самого окна, у незанавешенного фонаря-эркера. Видно было, что он волнуется. Ева остановилась на пороге, встретив его беспокойный взгляд.

Почувствовав ее заминку, Лев Александрович прошел через всю комнату, обойдя кровать, и остановился в полушаге от Евы.

– Я не знаю, как начать… – произнес он негромко и взволнованно. – Мне так хотелось бы…

Всмотревшись в его лицо, Ева положила руки ему на плечи. Глаза Льва Александровича счастливо просияли.

– Милая! – горячо выговорил он. – Какая же вы чудесная!..

Хорошо, что они успели переодеться поодиночке: халаты снимались легко, и не было хотя бы тех неловкостей, которые почти всегда возникают во время раздевания. Тем более если раздеваются не очень юные люди, совсем не привыкшие друг к другу, мало знающие друг друга даже в дневной, повседневной жизни и испытывающие скорее ласковую взаимную приязнь, чем бурную, позволяющую не замечать мелочей страсть.

Во всяком случае, Ева испытывала ко Льву Александровичу именно это чувство. Ей даже неловко стало на мгновение, когда он снял халат и открылись его голые плечи и поросшая седеющими волосами грудь. Лев Александрович был хорошо сложен и почти не располнел с годами; Ева уже знала, что он регулярно играет в теннис на каких-то очень престижных закрытых кортах. Он был чуть старше пятидесяти, а выглядел, наоборот, моложе. Но кожа немного выдавала его: она уже была дрябловата и не по-молодому покрыта частыми светлыми рябинками, как яйцо лесной птицы.

К ужасу своему, Ева вдруг почувствовала, что совсем не хочет его. Он нравился ей, с ним хорошо было разговаривать, сидеть рядом в театральном зале или в уютной гостиной его квартиры. Но при мысли, что вот сейчас надо будет лечь с этим мужчиной в постель, ей стало не по себе. Правда, Лев Александрович не был ей физически неприятен, Ева не ощутила брезгливости, когда он положил руки ей на талию, потом раздвинул халат на ее груди. И, может быть, это было уже хорошо – раз нет отвращения…

– Позвольте, я выключу свет? – спросил он. – Штор ведь у меня еще нет, все видно с улицы…

Он нагнулся к стоящему на полу ночнику, свет погас, и Ева почувствовала себя свободнее.

Они легли на кровать. Еще при свете Ева заметила, что угол желтого атласного одеяла в белоснежном кружевном пододеяльнике предусмотрительно откинут. Лев Александрович повернулся к ней, обнял, перекинув руку через ее плечо. Ева почувствовала прикосновение к своей груди его холодноватой бархатистой кожи и одновременно – напряжение его плоти внизу своего живота.

– Евочка, помогите мне немного, – прерывисто прошептал он. – Я ведь не знаю, как вам лучше…