Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

Не за что, — просто ответила Варвара.

* * *

Когда Глафира ушла, то Варваре, оставшейся одной, вдруг сделалось совсем одиноко и до того тошно, что не хотелось даже вставать из-за стола, убирать посуду, стелить постель. Она с тоской глянула вокруг себя, словно ожидала увидеть что-то новое, необыкновенное, но в доме были до боли, до одури знакомые предметы: давно небеленая печь, посудные полки в углу, ткацкий станок, доставшийся от матери, и деревянная кровать, также унаследованная от родителей. На ней десять лет с лишком умирал отец, а через небольшой срок и мать испустила последний вздох. Теперь вот ей, Варваре, предстоит ждать, когда приедет ее время, чтоб последовать вслед за ними. Только никто не будет сидеть подле, утешать простым словом, утирать ненароком скатившуюся слезу, не позовет батюшку для последнего причастия. Разве что подружки, не оставляющие ее пока своим вниманием и заботой. Но это пока она здорова, а случись что — и нужна ли будет? Навестят ли? Вряд ли. У всех свои заботы, свои тягости. Уж так человек устроен: на праздник гуртом, а грустить идет каждый в свой дом. И ничегошеньки с этим не поделаешь, не поменяешь.

А что такое печаль, знала Варвара хорошо. Жила она в каждом уголке ее вдовьего дома, и стоило лишь дать ей потачку, задуматься о чем, как выползала та и мазала все вокруг себя густой черной смолой, гасила искры былой радости, застилала глаза туманом, сковывала мысли, деревенели чувства, и даже спасительные слезы не шли на выручку, высушенные жесткой рукой коварной сожительницы одинокого человека.

И было лишь одно спасение от врага того — работа, заделье какое, лишь бы занять руки, а вслед за ними и мысли все любым трудом без перерыва, без самой краткой остановки до полного изнеможения. Но работать в одиночку умел далеко не каждый мужик, а тем более бабский труд испокон века был общий, семейный. На мужа, на детей ли, а то и по найму, но опять же во имя чего-то.

А работать на самого себя русский человек не приучен, нет в нем такого обычая и привычки. Не ставит он себя во главу угла ради обычного достатка, тем паче собственного богатства. Если и встречаются такие, то смотрят на них другие люди с подозрительностью и недоверием. Знать, лукавый попутал, коль начал мужик о достатке мечтать. А там, глядишь, коль подымется над другими, зазнается, возгордится, большим человеком себя почувствует, с соседями знаться перестанет, работников в наем брать начнет, чтоб богатство свое умножить. К такому, как известно, Господь не благоволит, поскольку не иначе, как спознался он с нечистым, и уготовлена ему прямая дорога в ад, и никакими благодеяниями уже не спасет он душу свою.

Потому и Варвара, начавши было какое дело, вскоре забрасывала его, не видя особой нужды в делании его. На кусок хлеба она худо-бедно и без того зарабатывала. Правда, случалось, сидела голодом по нескольку дней, но рано или поздно обращались к ней за помощью, и тогда опять можно было какое-то время жить безбедно, то есть быть в меру сытой и не думать о дне завтрашнем. Так и жила она одиноко среди людей, не ожидая для себя особых благ, но твердо веря, что за страдания ее рано или поздно пошлет Господь утешение, и нужно лишь дождаться того часа, гоня от себя коварную печаль, только и ждущую, как бы незаметно вползти к ней в душу и там навсегда поселиться.

* * *

Кто крал, вперёд не кради, а лучше трудись,

делая своими руками полезное, чтобы было из чего

уделять нуждающемуся.

Меж тем Устинья выполнила свое обещание и спровадила слегка протрезвевшего Фому на реку за водой для отца Аввакума. И тот, чертыхаясь и проклиная тот день и час, когда спознался с неугомонной бабой этой, поплелся с самодельными саночками на реку, там зачерпнул из проруби пару ведер воды в небольшой бочонок и повез по направлению к дому протопопа.

Дорога, а точнее, небольшая тропа была хорошо утоптана такими же, как он, водовозами, возившими по ней драгоценную влагу, нужную для всяческих хозяйственных нужд жителям монастырской слободки. Рядом шла наезженная дорога, по которой опять же за водой направлялись те, кто развозил воду на собственных лошадях для состоятельных хозяев, зарабатывая тем самым себе на пропитание. В большинстве же своем хозяева те имели собственных лошадей и считали наем водовозов неоправданной тратой, справляясь собственными силами с этой нехитрой обязанностью. Так или иначе, путь к реке, поддерживающей жизнь всего сибирского города, никогда не пустовал. А чуть дальше чернела пригоршнями втоптанного в снег лошадиного навоза дорога, ведущая на ту сторону реки. По ней всю зиму тянулись длиннющие обозы в татарские и остяцкие юрты, увозившие к ним в рогожных мешках намолоченное с осени зерно, муку, а обратно возвращаясь груженные доверху рыбой.

Знакомые мужики несколько раз предлагали Фоме наняться возницей в одну из таких поездок, обещая неплохой заработок и сытую жизнь. Но Фома, не признающий иной работы, кроме как ложкой за накрытым столом, упорно отказывался, не желая отвлекать себя от мечтаний о предстоящей дороге подальше из уже давно опостылевшего ему города. Подзадержался он тут, разнежившись подле хлебосольной Устиньи, рядом с которой было не только тепло, но и покойно, не приходилось думать о хлебе насущном, о крыше над головой. Но чем дальше он задерживался в Тобольске, тем крепче зрела в нем уверенность в неправедности своей жизни, проводимой подле жаркой печки и сытного харча. И хоть никто не гнал его в дорогу, но она звала его, словно прекрасная дева через открытое оконце высокого терема, призывно махавшая тонкой ручкой.

* *

*

Перехвативши веревку от саней покрепче, чтоб не резала плечо, Фома с блаженством вспоминал аромат осинника или тонкий запах весеннего березового сока, добываемого им с помощью надреза по девственному телу лесной красавицы. Туесок, куда он набирал сок, он обычно мастерил сам же, отчего вдвойне испытывал удовольствие от собственной умелости и находчивости. Там же на берегу небольшой речушки он плел из ивовых прутьев рыболовный фитиль, ставил его в небольшой заливчик и через час-другой вынимал из него пойманную рыбу, которой хватало на день, а то и больше. Он запекал ее, обмазав в изобилии встречавшейся тут и там глиной, или, проткнув тонким прутом, жарил на углях. Хлебом ему служили корни папоротника, прошлогодние ягоды клюквы, брусники, собираемые на краю частых меж сибирских дорог болот.

И не было нужды заходить в села, где чужих людей неизменно встречали с угрюмой мрачностью и недоверием, редко пускали даже во двор, не говоря о ночлеге. Да он и не нуждался ни в чьей помощи. Разве что, когда наваливалась неожиданная хворь и требовалось несколько дней отлежаться, очухаться, прийти в себя. Болящих пускали, предварительно расспросив, кто таков и куда идет. На это у него всегда был заготовленный заранее ответ. Мол, ищет семью, уехавшую по какой-то причине раньше. Верили. Мало ли таких бродяг, колесивших по Сибири из конца в конец в поисках то ли родни своей, то ли лучшей доли. Особенно если больной, хворый. Таких особо не опасались. Но все одно глядели за каждым его шагом и выпроваживали со вздохом облегчения, только лишь начинал приходить в себя.

Фома на людей был не в обиде. Уж так повелось, что чужой — он чужой и есть. Всякая сосна своему бору шумит. Но никогда не приходило ему в голову обзавестись собственным домом, семьей, осесть на одном месте, жениться, нарожать детей. Такая доля была для него хуже смерти, наряду с пленом или неволей. Видать, родился таким, и стоит ли неволить себя самого, чтоб жить так, как живут другие?

Незаметно с неба посыпал мелкий снежок, и Фома, намереваясь побыстрее закончить с обременительными обязанностями водовоза, слегка прибавил шагу. При повороте на слободскую улицу он чуть не сбил с ног кого-то, тоже тащившего санки с поклажей, прикрытой сверху старой рогожей.