Сердце Бонивура - Дмитрий Нагишкин

— Кто это? — спросила она.

— Что вам нужно? — сказала Соня.

Таня посмотрела на подруг долгим взглядом.

— Не узнаете, девочки?

— Таня?! — не веря себе, молвила Соня.

Леночка мимо подруги кинулась на шею Тане, со всхлипом поцеловала и так стиснула, что у Тани захватило дыхание.

— Леночка, милая, не жми меня так. Больно! — тихо сказала Таня.

Тут и Соня повисла у нее на шее и прижалась щекой к щеке. Не в силах стоять, Таня опустилась на стул и тихонько заплакала, — столько радости и размягчающего сочувствия, ласки и тепла было в каждом движении подруг, с которыми она не чаяла больше свидеться. А они гладили ее по щекам, по волосам, прижимались к ней и жали ей руки, ревели в голос. Они стащили с нее жакетик, расстегнули блузку и сморщились, увидя синяки и кровоподтеки на плечах и шее Тани. И опять заплакали в два ручья, на этот раз от ненависти к тем, кто терзал их милую Таню, их вожака и друга…

— Гады же, гады проклятые, палачи! Били, Танечка?

— Били! — отвечала Таня.

Да и чего было спрашивать, когда истерзанное тело Тани говорило об этом каждой жилкой, каждым мускулом, нывшим от побоев.

— Танечка, Танюша! Подруженька! Что же они с тобою сделали?! Да как же у них руки-то поворачивались?

Соня говорила Леночке:

— Дай Тане умыться, а я поесть приготовлю!

Леночка, начав готовить умывание, совала то туда, то сюда мыло и полотенце, все никак не могла дать их Тане. Да и сама Соня, едва начав резать хлеб или принимаясь расставлять на столе чашки, подскакивала к Тане и начинала гладить ее и приговаривать:

— Таня, Танюшка, Таня! — точно в одном этом слове можно было передать все, что металось сейчас в ее душе, тронутой видом Тани.

А Таня, натерпевшись за эту неделю, подчинялась подругам, словно потеряла свою волю и силу, и то улыбалась, то принималась плакать, то застывшими глазами всматривалась в подруг: не привиделись ли они ей в обманчивом сне?..

Солдат, как только вошел, тихонько присел возле двери, зажав винтовку меж коленями. Он видел, как обрадованно встретили Таню подруги, как сразу же забыли о нем, чужом человеке с ружьем, пришедшем с Таней. Светлые глаза его бегали от одного лица к другому. Он морщил лоб, что-то соображая. Потом глаза его покраснели, он засопел:

— Эх, девчата, девчата! Человеки вы!..

Он и сам бы заплакал вместе с девушками, кабы не был мужиком. Он вытер рот, деликатно, стараясь не шуметь, сморкнулся в угол и хотел было закурить, но мешала винтовка. Он с сердцем отставил ее к стене, потянулся в шаровары за кисетом и вспомнил, что если Таня почти дома, то его положение совсем еще неясно: на нем еще надоевшая солдатская форма, рядом стоит винтовка казенное имущество. Он… дезертировал сегодня, унес с собой оружие и дал бежать политическому, которого ночью должны были расстрелять! Солдат почувствовал, как мороз продирает его по спине.

— Слышь-ка! — позвал он Таню. — Вы-то еще наговоритеся, а мне бы, знаешь, надо бы поскорея. А?

Таня обернулась к нему и, бросив умывание, сказала подругам:

— Девочки! Мы с ним вместе бежали.

— Бежали? — в один голос спросили Соня и Лена и побледнели: значит, еще не все кончено для Тани.

Таня подошла к солдату и положила ему руку на плечо.

— Извините меня, товарищ! Забылась я совсем.

— Ну, чего там! — сказал солдат. — Мне бы одежишьку какую ни на есть.

Таня рассказала подругам о событиях этого вечера.

Соня порывисто обняла солдата и крепко поцеловала его.

— Вы нам теперь как отец родной, товарищ! Как звать-то вас, скажите? Чем благодарить вас?

— Иван Андреевичем дразнят, — сказал солдат, смущенный и растроганный горячей лаской Сони. Глаза его потеплели. «Отец! Сказала такое!.. А почему не отец?.. Тот, кто жизнь дал, тот и отец!» — пронеслось у него в голове. И он понял, как крепко связан теперь с этими девчатами, лишь сейчас ставшими на его жизненном пути…

Через полчаса Иван Андреевич был неузнаваем.

Он оглядывал себя в маленькое зеркало Сони, охлопывал и приминал полы черного пиджака, брюки, всунутые в еще крепкие, добротные сапоги, одергивал косоворотку, подпоясанную ремешком.

Видно было, как стосковался он по гражданской одежде, которая доставляла ему неприкрытую радость. Пиджак был длинен, широк ему в плечах, но Иван Андреевич все оглаживал его и бормотал:

— Как на меня сшитый, ишь. Ой, дак девочки молодцы! До чего же одежина добрая!

Соня и улыбалась и хмурилась, переставляя пуговицы на рубашке и пиджаке; весь наряд этот остался от брата. Еще ни разу, с тех пор как увели его под штыками, Соня не вынимала этих вещей из сундука, а теперь отдала с легкой душой Ивану Андреевичу. А он совсем преобразился и выглядел теперь добрым мастеровым — не то столяром, не то плотником, и бороденка его, такая неуместная под солдатской фуражкой, теперь выглядела не так уж плохо.

Винтовку и солдатскую одежду Ивана Андреевича закопали в подполье. Он сам залез туда и возился долго, придирчиво выбирая место, пока не докопался до самых нижних венцов сруба.

— Найди-ка теперя! — сказал он сам себе. — Ни в жизнь не достанешь!

Он принялся собираться.

— Однако я пойду, девчата!

— Куда же вы без документов пойдете? До первого патруля? — спросила Соня.

Иван Андреевич ухмыльнулся.

— Не бойсь, птаха! Пачпорт у меня есть. Еще как меня забирали, я по дороге пачпорт-то в подштанники засунул. А на пункте — хвать-похвать! говорю: «Потерял». Ну, тама офицер покричал на меня, покричал — мол, раззява, и то, и другое, — а потом плюнул и отступился: «Дурак, говорит, а впрочем, тебе пачпорт и не нужон теперь!» Ну, я думаю: кто в дураках будет еще поглядим! А пачпорт на гайтане хоронил. Вот он!

Иван Андреевич с торжеством хлопнул по истрепанному паспорту рукой и так обрадовался тому, что в дураках остался офицер, что и подруги рассмеялись.

— Ну, и куда же вы? — спросила Леночка. — К кому теперь?

— А на вокзале переночую. Мне бы теперя с мужиками какими встретиться. Разве ж не сговоримся?.. Мне бы до дому надо.

— На вокзале вы можете попасть в облаву! — сказала Соня.

Иван Андреевич озадаченно поглядел на Соню.

— Это да! За милую душу! — пробормотал он, в смущении зажав в кулак бороденку.

Соня решительно сказала:

— Вот что, отец! Садитесь… Сейчас мы чаю попьем. Переночуете у меня. А завтра придумаем, что делать!

Иван Андреевич потупился, вздохнул.

— Ох, дочка!.. Неохота мне к вам, большакам, вязаться… А ну как пападешься. Еще хуже будет!.. Так поймают — скажу: девка убегла, а я со страху подался в бега-то. Что с меня возьмешь! А как с вами застукают, вместе по чертовой дорожке пойдем. Так или не так? Вот что!

— Коли думать, что попадешься, не стоило бежать, отец! — сказала Соня. — А хуже того, что было, не будет. Надо сделать, чтобы лучше было…

И Иван Андреевич сдался. Напившись вволю чаю, лег и сразу уснул.

…Уложив его спать, Соня сказала Тане:

— Собирайся, Танюшка! Тебе тут оставаться опасно, на Первой Речке нечего и думать показываться. Машенька соберет все твое, потихоньку ко мне перетащит. Леночка и Катя с Антонием Ивановичем условятся обо всем. А мы с тобой — к тете Наде. Есть у меня адрес, — сказано, вспомнить только по крайней нужде. А разве сегодня не крайняя нужда? — она обернулась к Леночке: — Ну, прощайся с Таней! Поди, не скоро теперь увидишься. Иди до дому, да своим ни полслова, Леночка! Скажешь, завиделась, в лото играли.

— Умереть мне на этом месте, Соня! — воскликнула Леночка.

Она все никак не могла оторваться от Тани, пока Соня не сказала:

— Леночка! Все! Уходи сейчас же…

— Ну, еще минуточку, только посмотрю на нее!

Соня решительно вытолкнула Леночку за дверь.

— Ох, и беспощадная же ты, Сонька! — чуть не плача, пробормотала Леночка, скрываясь в темноте.

5

Таню с документами на имя гродековской крестьянки Марии Власьевны Тороповой поселили на Орлином Гнезде, у Устиньи Петровны. Косы, заплетенные сзади, прямой пробор посредине, косынка на голове, деревенское платье сильно изменили внешность Тани. Любанской было сказано, что девушка приехала в город лечиться. Тане нужно было отлежаться, а тихий приют Устиньи Петровны как нельзя более подходил для этой цели.

Однажды, когда Таня спала, Устинья Петровна, войдя к ней в комнату, увидела следы побоев на теле девушки. Устинья Петровна молча заплакала. «Сколько же крови выпили с тебя, любонька ты моя!» — жалостливо подумала она и поняла, в чем причина худобы ее постоялицы, отчего время от времени появляется в ее взгляде тоска и жгучий пламень… Она заботливо укрыла Таню и просидела около нее до рассвета.

Утром Устинья Петровна позвала Таню:

— Вот что, девонька, будем столоваться вместе. У тебя лечение скорее пойдет, да и мне, старухе, веселее будет. А то я одна как перст, и словом не с кем перекинуться. Бориска и слуху не подает о себе, не знаю, и где он и что с ним; пакажется, как молодой месяц, и опять поминай как звали!