Дневник - Софья Островская

На моих путях зеленых огней больше нет. Горят красные – вечные часовые, кричащие об осторожности, об опасности, о возможной гибели.

Красные огни требуют шлагбаумов.

И шлагбаумы закрыты.

Я – на посту.

– Все в порядке, товарищ, все – в порядке.

9 февраля, четверг – ночь

Опять: поезда, поезда – а у меня бессонные ночи, перед которыми ужас, как перед идущим безумием. Чтение Пруста – и чтение Андрея Белого, вновь и непонятно протягивающего мне руку помощи.

Поезда, а в поездах люди, разговоры, события, черная ночь за окнами, черная ночь в купе. Духота, томление, шепот, сны.

Вот скоро напишу мистический гротеск и сразу приду в себя.

Ангел-хранитель № 1 – высокий красавец с плечами атлета, в футбольных бутсах, с папироской и в купальном халате. Славный парень. На груди – свисток. Умеет вовремя закрывать глаза. Толковый. Разговаривает главным образом жестами.

Ангел-хранитель № 2 – тощий, задрипанный, в старомодной разлетайке. Громадные очки, не помогающие видеть. Спотыкается, путает, не он ведет, а его ведут. Разговаривает цитатами из книг, которые таскает с собой. Завидует ангелу № 1, что тот такой ловкий; № 1 его добродушно презирает.

Из Гете:

От бескрайней романтики до публичного дома один шаг[482].

Из Андрея Белого:

Я сел на могильный камень…Куда мне теперь идти?Куда свой потухший пламень –Потухший пламень нести[483].

Ночь на 11 февраля, на субботу, когда где-то в мире люди празднуют Лурдскую Деву[484].

– Je ne peux rien expliquer[485].

А мне нужна та удивительная и безжалостно-ласковая рука, о которой так хорошо говорит мой старинный друг А. Белый:

«Мощь огромной руки, рвавшей к ране прилипшие и пересохшие марли, – прекрасна!»[486]

И дальше:

«…видел с экрана, как пес человека спасал.

Человека, пожалуй, спасут на экране и люди:

– Меня бы спасли?

Но для этого надо попасть на экран…»[487]

У него великолепные определения Парижа, как многих Парижей, и в особенности французского импрессионизма (от Парижа)[488].

Вот это из книги «Между двух революций».

И еще:

«Молчать – прилично; высказывать – честно; молчишь, когда еще вызревают слова, произносимые вслух; иначе и само молчание загнивает»[489].

Февраль. 14 и 15, вторник и среда

Дни драматических молчаний и драматических ситуаций, не ведущих все-таки ни к чему.

Люди с больным сердцем и с больными нервами пьют шампанское и курят турецкие папиросы.

Чтение о Дульцинее – о нищей трактирной потаскушке, поверившей в то, что она избранная, что она – Прекрасная Дама великого рыцаря.

Театр – большое дело. Евреиновский театр для себя[490] – в особенности.

Оттепель. Никуда не выхожу. Только две последние ночи сплю – с перерывами, но сплю. Внутреннее состояние очень сложное.

Вечером – Гнедич. Читаем Шоу («Цезарь и Клеопатра»), говорим о новых академиках и о новой лаборатории физиологии речи в Академии наук (профессор Доброгаев – мимико-жестикулярно-речевой комплекс; речь вне факторов мимики и жеста не существует и изучаться в отдельности не может: речь – триединство). Вскользь говорит о своем романе – намеком.

Понимаю: мужчину, в котором есть элемент Манон, любить трудно.

Женщине свойственно в любви «быть».

Мужчине – «бывать».

16 февраля, четверг

Александринский: «Таланты и поклонники»[491]. Я в сером жакете и в сером кашне. Рядом со мною мадам Тотвен в облезлых мехах. На сцене – «новые» и «старые» актеры (среди «старых» по-настоящему старые Студенцов и Тимэ, которых помню еще в годы их блеска и в мои дореволюционные гимназические годы. Оттого, что они стали по-настоящему старыми – больно, вдруг). На улице ростепель, слякоть, скользина, дождь и снег. И со мною: одиночество и тоска… И – гнев.

23 февраля, четверг

В моей комнате новый диван, который почему-то идентифицирован с «Бахчисарайским фонтаном».

Ассоциации – дело весьма интересное и темное. Мне очень весело.

Спутанный день, звонки, движение.

В 1937 году в этот день была большая и крылатая тишина голубизны.

27 февраля, понедельник, ночь

Странные дни. Марево. Фантомы. Странная жизнь. Если говорить фигурально, je tiens mes mains derrière le dos[492]. Протягивать руки страшно: никогда неизвестно, что может встретить протянутая рука.

День тяжелый.

Вечером – краткий час у Р. Очень хорошо. Ухожу затихшая и сразу безразличная не только ко всему, но даже к себе самой.

Анта второй месяц в психиатрическом стационаре. Припадки. Нарушения речи и движения. Психоанализ. По-видимому, мстит пол.

Ночь на 7 марта, на вторник – 5 часов утра

Только что кончила перевод на английский: о конвекционных токах в звезде. Переводить о звездах очень скучно: издалека они совсем не то.

Сна нет – как почти каждую ночь. Изредка выпадают ночи с полноценным и длительным сном. О таких ночах я помню как о величайшей радости. Больше: я вспоминаю о них.

Все время оттепели: снег, дождь, мокро и скользко. Сегодня было и солнце. Ходила с братом по букинистам. Дом лавки Северморпути приобрел неожиданно символические значения. Это – почти объективно. Покупаю ерунду. Жду, когда позвонит портной. Жду, когда кончится ремонт у портнихи и она начнет мне шить платья. Жду, когда близкая весна перестанет казаться мне пугающей и превратится в благословенную смену времени года.

А больше не жду ничего.

Июль, 23-е, воскресенье

Долгие месяцы молчания. Говорить, по-видимому, вообще трудно.

Жить – тоже трудно.

Нет для меня страшнее книги, чем вот эта.

Livre de Refaites[493].

Собирается дождь. Собственно говоря, сегодня я уже должна быть на даче в Пушкине. Но мучительно радуюсь идущему дождю: лишь бы остаться…

Остаться здесь, где мне трудно, где живут бреды и призраки, где для чужого счастья нужно быть не собой и уметь молчать и улыбаться.

Август, 13-е, воскресенье