Гитлер - Марлис Штайнер

Поскольку никакой заметной реакции не последовало, 16 марта фюрер распорядился о подготовке «закона о создании вермахта» в составе 36 дивизий (без учета морских сил и авиации) и обязательной военной службе. Этот шаг означал одобрение планов генерала Бека, подписанных 6 марта. Еще в декабре 1933 года Бек требовал введения всеобщей воинской повинности начиная с осени 1934 года. Единственным, что вызвало разногласия между канцлером и президентом Третьего рейха и его генералами Фритшем и Беком, стал вопрос о «театральном» характере заявления. Генералы склонялись к более скромной тактике; Бломберг вообще не советовал ни о чем не сообщать открыто, поскольку это было чревато большим риском.

Париж, Лондон и Рим прислали ноты протеста. Как записал в дневнике Геббельс, председатель французского совета Фланден выступил с «провокационной речью», в которой извлек на свет «старую ложь о вине немцев в развязывании войны. Уму непостижимо. Пусть себе кипятятся. Мы вооружаемся». Что касается англичан, этих «вечных миротворцев, то они решили не отменять давно запланированный визит в Берлин сэра Джона Саймона и Энтони Идена». По пути они заехали в Париж, где дали принципиальное согласие на англо-франко-итальянскую встречу в Стреза, дабы выступить против Германии единым фронтом. Однако, как отмечал Жан-Батист Дюрозель, «никакого единого фронта не существовало».

Возможно, эта неудача объяснялась «магической силой» фюрера, проявленной им во время переговоров с англичанами. Переводчик Пауль Шмидт, для которого это был первый опыт работы с Гитлером, оставил весьма красочное описание этой встречи. Первое, что удивило Шмидта, – это небольшой рост Гитлера; по фотографиям он представлял его себе более высоким (известный трюк: государственных деятелей и звезд намеренно снимают с низкого ракурса). Живые впечатления переводчика для нас – чрезвычайно ценный материал, ибо они позволяют понять, почему современники Гитлера, лично встречавшиеся с ним, часто были не в состоянии правильно оценить его намерения. Как отмечал Франсуа-Понсе, на переговорах с зарубежными дипломатами и государственными деятелями фюрер вел себя крайне любезно, редко повышая голос. Он ничем не напоминал демагога, размахивающего руками и орущего в микрофон, искажавший и усиливавший его голос. Для собеседников это было приятным сюрпризом, что также имело свои последствия.

Разговаривая с британскими эмиссарами, Гитлер держался уверенно, выражался четко и ясно. Не пользовался никакими записями. Одним словом, вел себя «как человек, защищавший свои убеждения с умом и ловкостью, не нарушая принятого на встречах такого рода этикета, как будто практиковался в этом на протяжении долгих лет». От предшественников, с которыми Шмидту приходилось ранее работать, Гитлера отличала, пожалуй, только склонность к произнесению длинных монологов. Поскольку его высказывания нужно было еще переводить, лорду Саймону и Энтони Идену оставалось не так много времени для изложения собственной точки зрения.

Портрет Гитлера в роли государственного деятеля показывает, насколько тщательно он готовился к содержательной стороне переговоров. Кроме того, он старательно отрабатывал свой «имидж», памятуя о том, что должен произвести на собеседников благоприятное впечатление. Поведение лидеров тесно связано с той ролью, которую они играют в обществе (американцы называют это явление поведенческой ролью): человек ведет себя по-разному в зависимости от того, кем является – главой государства, министром, президентом футбольного клуба, отцом семейства и т. д. В случае Гитлера различие в поведении в зависимости от того, в какой из своих ипостасей он выступал – главы государства, партийного вождя, высшего военачальника, – особенно бросалось в глаза. Судя по всему, он придавал огромное значение ожиданиям собеседников и старался им соответствовать. Примеряя на себя одну из масок, он каждый раз превращался в другого человека, чем отчасти объясняется тот факт, что бывшие однополчане, помощники и близкие к нему люди чувствовали к нему такую привязанность: он демонстрировал им тот лик, который они хотели видеть.

Генриетта фон Ширах, дочь фотографа Гофмана, приводит в книге своих воспоминаний замечание, сделанное ее мужем Бальдуром. Оно стоит того, чтобы обратить на него внимание. Главарь гитлерюгенда, в юности совершенно завороженный фюрером и избавившийся от этого наваждения только в гораздо более зрелом возрасте, сравнивал Гитлера с Дорианом Греем. В знаменитом романе Оскара Уайльда портрет меняется с годами, стареет, несет на себе следы пороков и разгульной жизни, тогда как модель остается образцом молодости и красоты. Точно так же люди из окружения Гитлера видели в нем только те черты, которые привлекли их раньше, и не замечали – не желали замечать, – что персонаж меняется до неузнаваемости. Для многих из них он продолжал оставаться молодым пламенным революционером эпохи военных поражений и версальского «диктата»; для партийных ветеранов он оставался лидером, способным примирить самых непримиримых и указать правильный путь; для огромного числа людей он был провидцем, ожидаемым со времен правления Вильгельма, готовым повести Германию к новой славе. Если бы им, например, сказали, что он повинен в преступлениях, они ответили бы, что этого не может быть, что Гитлера обвинили несправедливо, а даже если и справедливо, значит, он совершил эти преступления во имя блага нации. Подобное восприятие, отбрасывающее любую информацию, которая может поколебать образ вождя и миссионера, для самого человека не проходит бесследно, вызывая в душе внутренние противоречия, в современной социальной психологии именуемые «когнитивным диссонансом». Мы еще вернемся к этой теме, когда будем говорить о взаимоотношениях Гитлера и немцев.

Но вернемся к переговорам с лордом Саймоном и Энтони Иденом в марте 1935 года. Бесконечный монолог канцлера был не только следствием его словесного недержания, неукротимого желания говорить и говорить, – он преследовал и тактические цели. Не зря же еще в 1920-е годы он заметил, что, готовя ту или иную речь, следует заранее предвидеть возражения оппонентов и выбить у них из-под ног почву. На сей раз он пустился в долгие рассуждения на свою излюбленную тему – опасности большевизма. Одновременно это позволило ему с ходу отмести критические замечания по поводу вооружения Германии. Действительно, эти возражения если и прозвучали, то выглядели не слишком убедительно.

Саймон задал вопрос касательно Восточного пакта между Германией, Польшей, СССР, Чехословакией, Финляндией, Эстонией, Латвией и Литвой, и тут Гитлер в первый раз позволил себе рассердиться, особенно при упоминании Литвы. Он не желает иметь ничего общего со страной, в которой третируют мемельских немцев, заявил он. Однако быстро усмирил свой гнев и привел подлинную причину своего отказа участвовать в подобном пакте: никакого согласия между большевизмом и национал-социализмом нет и быть не может. Большевики убили сотни членов его партии; во время поднятых ими мятежей гибли солдаты и гражданское население. В качестве дополнительного аргумента Гитлер упомянул и свое недоверие к коллективным договорам, которые, на его взгляд, не только не могли служить препоной к войне, но, напротив, подталкивали к войне; это был намек на отрицательную роль альянсов, заключенных перед 1914 годом, и на роль Лиги Наций.

Собеседники затронули еще один вопрос – о балканском пакте, который должен был сыграть роль щита против внешнего вмешательства; это была французская идея, направленная на то, чтобы помешать аншлюсу Австрии и ослабить влияние рейха в Юго-Восточной Европе. Гитлер заявил, что не имеет принципиальных возражений против осуществления подобного плана, однако вначале следует более четко определить понятие «невмешательства». Переводчику Паулю Шмидту вдруг показалось, что он в Женеве: он часто замечал, что, если один из делегатов говорит, что он «в принципе» за то или иное предложение, это означает, что «на практике» он против него. Так что Гитлер вполне успешно использовал один из «трюков» международной дипломатии.

Что касается Лиги Наций, то диктатор одобрял ее идеалы, но никак не соглашался с их практическими воплощениями. На следующий день, когда в беседе снова возникла тема вооружения, канцлер ответил, что нарушителем Версальского договора является отнюдь не Германия, а остальные державы, не желающие разоружаться. Он был готов обсудить вопрос о численности армии, но не вопрос об обязательной военной службе; к тому же он ставил условием, чтобы за ним признали право на паритет на суше и в воздухе с вооруженными силами наиболее сильного в военном отношении соседа. Он подтвердил свое требование располагать 36 дивизиями, в том числе дивизией СС и полицейскими соединениями, и наотрез отказался признать, что организации НСДАП носят военизированный характер. По поводу авиации он высказался весьма туманно, дав понять, что Германия уже достигла в этом отношении паритета с Великобританией, – это его замечание вынудило британский кабинет увеличить ассигнования на службу разведки. Если Советский Союз, добавил Гитлер, наращивает военно-воздушные силы, Германии не остается ничего другого, как сделать то же самое.