Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

в одну сторону и наблюдали, вытаращившись, с удивлением, верхние же были если не в панике, то в растерянности полной, как же, одного лоха не могут взять! Инцидент крайне опасен для тех, кто держит власть в камере, населенной под завязку двумястами душ.

Солидаризуясь, камерные паханчики решили объединить усилия своих сторон. Но было уже очевидно, что дядю Степана взять не удастся. Невозможно его взять. Никакой силой. Он либо умрёт, либо отстоит сам себя. Умирать он, как видно, не собирался. Он превратился в нечто круглое, в плотно сжавшийся комок с кровью, проступающей не то из глаз, не то из ноздрей и ушей, он крутился на месте, нанося разрушения всему живому и не только живому. Уже опрокинулась кадушка с питьевой водой. Кадушка валялась пустая, а вода сама по себе топила ноги и всё, что было на полу. Осталось ещё опрокинуться параше, чтобы «добро» также растеклось по ногам и полу. Уже летали по воздуху котомки, шапки и прочие вещи. Летели обломки нар.

Потеряв человеческий рассудок, дядя Степан обратился в загнанного зверя. И вот двинулся он от стены уже в наступление, удары нанося более убойные.

И тут бы ему, когда отошёл он от стены и когда вперёд двинулся, конечно, суждено было бы погибнуть, потому как сзади, со спины, остался мужик незащищённым, открытым, пырнули бы его чем-нибудь под лопатку.

Но спасло провидение. Загремели стальные засовы и в растворенной двери появилась охрана с автоматом и с овчаркой матёрой, масти не серой, а какой-то бурой, почти красной, которая нервно водила брюхом, втягивая в себя воздух, а воздух-то был густо пропитан гнилым запахом человеческой плоти.

Скоро прибыли санитары, на них были старые дырявые халаты, матерясь, они выносили сражённых, тех же искалеченных, кто еще сам мог двигаться, уводили, а под конец охрана увела и самого дядю Степана, приговаривая ворчливо:

– Ты что же натворил, ай-ай… тудыт-твою растуды! Как вроде бы цыплят вон поизметелил и раскидал… В карцер вот пойдёшь. Ишь, развоевался! Будто герой какой выискался. На фронт бы тебя, фрицев бы один с такой злобой метелил…

– Да уж метелил бы, – загудела камера одобрительными голосами.

– На фронт не берут, – жалуясь, буркнул дядя Степан.

Надзиратели ругались как-то вяло и притворно, без обычных надрывов в голосе. Было ясно, что всю картину побоища они видели в глазок. До поры, до времени не мешали, наблюдая. Правду сказать: тюремщики не любят настырных, кичливых блатяков, они для тюремной обслуги постоянные раздражители и головная боль, я это успел понять.

Между тем я хватился искать мешочек, мамину передачу. Синий, с розовыми по полю цветочками, мешочек-то вот только был у меня между колен, а уже нету. Соседи сидели повернутые ко мне спинами, затылками, сосредоточенные в самих себе – спросить не у кого. А вон что это такое буренькое, просыпанное по нарам? Это остатки пшённой каши. Мама не могла не раздобыть где-то для сына горсть пшена и приготовить сухую кашу, как это она умеет делать. Любимая еда – пшённая каша, томлёное в чугунке зерно и потом поджаренное насухо в сковороде так, что крупинка от крупинки отдельно. По карточкам в городе пшено давно, с самой осени не давали. Послюнив палец, подобрал я крупинки и, положив на язык, стал экономно высасывать в них заключённую сладость и здоровый дух.

Дядя Степан сколько-то дней пробыл в карцере, а потом почти сразу же, как только вернулся он в камеру, его выкликнули в этап. Был он угнетён, в лице отрешённость, в запавших глазах пустота. Какой-то слом получился в душе у дяди Степана.

– Ну, Толян, выживай. Держись. Свидеться вряд ли уж доведётся… Прощай – сказал он, глядя себе в ноги.

После ухода дяди Степана, через неделю, выкинули на этап и меня.

ЗОНА

Итак, завершилась моя тюремная жизнь. Впереди предстояла жизнь в зоне. В какой, где? Кто-то пустил слух, что малолеток могут подготовить и потом отправить в леса Белоруссии в партизанские отряды юными разведчиками. Это было бы да! Но слух оказался слухом. Впрочем, не знаешь, куда повернёт завтрашний твой день.

Везли нас в транспорте довольно хитрого изобретения. Над кузовом грузового автомобиля установлены металлические дуги, а по дугам, сверху, накинута сеть колючей проволоки. И всё тут рассчитано талантливым изобретателем едва голову повернул, как тут же натыкаешься рылом на ржавые колючки. Потому сиди смирно. Побег из такого транспорта учинить невозможно, что очень радует конвоиров. Само собой разумеется, всякий разговор в пути запрещён. Костенеют от холода пальцы на ногах, и чтобы они окончательно не окостенели, я пытаюсь активно шевелить ступнями, это же делают и мои соседи, дробно, вразнобой, ударяя подошвами по железному днищу кузова. Надежда на юного разведчика в белорусских лесах таяла как дым.

Вспомнился заводской цех, слёзы подступили к глазам. Как там было хорошо! Свои пацаны и девчонки кругом за верстаками, у всех горячее дело, своё задание от мастера, но каждый мог подойти к соседу, поинтересоваться его работой; если не подойти, то уж, не прерывая работу, повернуть голову и приветственно улыбнуться непременно мог. Это, то есть взаимное участие и общий интерес сплачивали нас, приходило понимание того, что мы едины, принадлежим не только своей личной судьбе, но и цеху, заводу, стране, которая нуждается в нас, позвав из школьных классов встать за производственные станки и верстаки. Тому, кто выполнял норму, мастер мог дать записку, по которой счастливый стахановец летел в цеховой буфет и там ему буфетчица, важная тётя Юля, наливала стакан компота из сухих яблок. Могла тётя Юля приложить к компоту ещё и чёрный сухарик, если в записке был особый знак, что ты сегодня не норму выполнил, а больше. Сладкая пора!

А теперь вот чуть повернул голову, чтобы обозреть места, где ехали, в щеку, в шею втыкается ржавая стальная закорючка. Ловкая конструкция! Юных партизан так не возят.

После долгой езды остановились в широкой степи, помеченной кучкой приземистых бараков. Это и был лагерь. Конечный пункт нашего пути. У ворот, на ветру, нас продержали остаток дня, до сумерек. В зоне уже включились прожекторы. Голубовато-оранжевые пучки света легли на степь. К лагерю прибывали другие грузовики, полные этапников. Матерились, перекликаясь, конвойные, они были злы оттого, что перемёрзли в дороге.

Людей строили в колонны, пересчитывали, выверяли по спискам. Тут я успел сблизиться с парнишкой, который вызвал у меня доверие тем, что на его круглом лице было выражение явной незащищённости и совсем