Красный ветер - Петр Лебеденко

— Скажи, Денисио, ты оставил на своей родине девушку?

Он ответил не сразу. У него была там девушка, была давным-давно. Белые, пышные, до плеч, волосы, голубые глаза. Он не мог сказать, что до сих пор ее любит, но когда о ней вспоминал, ему становилось теплее. Девушку звали Еленой, а он называл ее Аленкой. «Елены есть везде, Аленки только у нас на Руси», — говорил он ей.

Она изучала восточные языки. Целых два года они, казалось и часа не могли прожить друг без друга. Стоило ему появиться в институте, как со всех сторон кричали: «Андрей, тебя разыскивала Аленка!», «Андрей, Аленка просила, чтобы ты заглянул в библиотеку, она там».

И он бежал ее разыскивать. И, отыскав, заметно смущался. И она тоже. «Как ненормальные!» — посмеивались над ними студенты.

Когда Андрей решил идти в летное училище, он долго не мог сказать ей об этом. А Аленка, что-то почуяв, все время спрашивала: «Что с тобой, Андрей? Почему ты стал таким? Тебя что-то гнетет. Скажи, я помогу…»

И он сказал ей. Сказал тогда, когда до отъезда оставалось меньше трех недель. Выслушав его, Аленка рассмеялась: «Бред! Самый настоящий бред! Ты — и летное училище? Какой из тебя летчик? Выбрось эту чушь из головы! Я не верю, что это серьезно. Не верю!»

Она смеялась, но в глазах ее были слезы. И вся она будто сжалась, стала какой-то маленькой и беззащитной. «Ты не плачь, — сказал он. — Я ведь через два года вернусь. Это же не навсегда…»

Они простились, если и не холодно, то и без особой теплоты… Аленка считала, что он ее предал. Предал их любовь. «Время и расстояние никогда не сближали людей» — говорила она.

А через полгода Андрей получил письмо от своего друга. Тот писал: «Мужайся, Андрей: Аленки у тебя больше нет. Помнишь Олега Федотова? Этого франта с портфелем из крокодиловой кожи? Теперь они всегда вместе. Как голубь и голубка… Мы хотели набить ему морду, но не стали этого делать из уважения к тебе. А Аленка…»

Он даже не дочитал письма. Помчался на телеграф и дал «срочную» всего из двух слов: «Это правда?» Она, конечно, все поняла. И ответила тоже двумя словами: «Это правда».

«Время и расстояние никогда не сближали людей…» А Андрей с грустью думал: «Нет, не время и расстояние зачеркнули все, что было. Наверное, не было настоящей любви».

Больше они никогда не виделись. Сколько ни пытался Андрей объяснить себе, почему без особой боли перенес разрыв, ему это не удавалось. Иногда он думал: «Аленка ведь изменила мне, изменила нашим чувствам, поэтому я и не страдаю. Все правильно, так и должно быть». А потом приходила мысль: «Но в таком случае я должен ее ненавидеть, испытывать к ней презрение!» Однако и этого он не чувствовал, вспоминал о ней с тихой грустью, не только без зла, а даже с непонятной для него самого теплотой:

…Эстрелья придвинулась к нему совсем близко и переспросила:

— Тебя ждет на твоей родине девушка?

Он покачал головой:

— Нет, Эстрелья. У меня там была девушка, но она ушла.

— Куда ушла?

— К другому человеку.

— Тебе больно? Ты все время тоскуешь?

— Нет, мне не больно. И я не тоскую.

— Она была сумасшедшая?

— Почему?! — удивленно воскликнул Денисио.

— Потому что ушла от тебя к другому. Несумасшедшая этого сделать не могла. Никогда! — Эстрелья говорила горячо, даже притопнула ногой. — Она вот такая дура! Вот такая! Он что, тот, другой, лучше тебя?

Денисио улыбнулся:

— Не знаю, Эстрелья. Наверное, для нее он был лучше.

— Вот я и говорю: она дура. Потому что лучше тебя нет никого…

Он обнял ее за плечи, притянул к себе, щекой прижался к ее щеке. Лицо ее было мокрым, но не холодным, хотя пронизывающий ветер бесновался и здесь, где они хотели от него укрыться.

— Спасибо тебе, Эстрелья, — сказал Денисио. — Я знаю, что ты хорошо ко мне относишься. Ты — как сестра…

Она притаилась и, как показалось ему, поникла. Что-то в ее душе как будто надломилось.

— «Как сестра…» — почти неслышно повторила Эстрелья. — Я пойду, Денисио. Мне холодно…

Она зябко вздрогнула и собралась было уже уйти, но Денисио, еще крепче обняв ее за плечи, сказал:

— Ты не хочешь быть мне сестрой?

— Я буду твоей сестрой. Все мы здесь как сестры и братья. — Голос у нее прервался.

И вдруг она обеими руками обхватила Денисио за шею и быстро-быстро заговорила, так быстро, что он еле успевал вникнуть в смысл ее слов:

— Денисио, я никогда не смогу быть тебе хорошей сестрой. Потому что у меня совсем другое. Уже давно, Денисио. Наверное, с того дня, когда мы вместе летали на Севилью… Ты ничего не понимаешь, Денисио? Русские девушки об этом не говорят? Испанские девушки тоже, наверное, об этом не говорят… Я плохая, Денисио? Я все время боюсь за тебя. Каждый раз, когда ты уходишь в бой, я боюсь. И начинаю молиться, чтобы ты вернулся… Раньше я почти никогда не молилась, а теперь молюсь… Святая мадонна, зачем я об этом тебе рассказала? Что ты теперь обо мне подумаешь?

Эстрелья заплакала.

А Денисио, все крепче ее обнимая, чувствуя на губах ее слезы, молчал и хотя понимал, что молчать ему нельзя, что своим молчанием он может сделать Эстрелье больно, — не мог собраться с мыслями и ответить ей что-то такое, чтобы сразу ее успокоить. Неожиданное признание Эстрельи не то что ошеломило его, но внесло в его сердце такую сумятицу чувств — самых противоречивых, и радостных, и тревожных, — что ему не так-то легко было в них разобраться.

Эстрелья ему нравилась. Нет, она ему больше чем нравилась. Вначале, когда он узнал обо всем, что случилось с ней и ее близкими в Севилье, Денисио проникся к девушке острой жалостью. Он понимал, что Эстрелья никогда не сможет забыть эту трагедию и боль свою будет носить в себе до конца дней. Поражаясь ее мужеству, с трудом понимая, как она может переносить все, что выпало на ее долю, Денисио каждый раз ловил себя на одной и той же мысли: как ей помочь?

Со временем острое чувство жалости к Эстрелье постепенно сглаживалось, и на смену ему приходило другое, более сильное и более глубокое чувство, в котором Денисио боялся признаться даже самому себе и которое он пугливо отгонял: ведь здесь, на земле Эстрельи, он никогда не останется, даже если ему суждено будет выжить в этой страшной схватке с фашизмом. Он успел полюбить Испанию и ее народ, но еще больше он любил свою Россию, без которой жизнь для него не имела смысла.

В то же время Денисио видел, что и для Эстрельи жизнь без ее Испании невозможна. Покинь она свою родину — и все кончится! Все! В другом месте она увянет, задохнется.

И Денисио, которого все больше влекло к Эстрелье, старался приглушить свое чувство, изгнать его из своего сердца. Жестокие бои, нечеловеческое напряжение, постоянная опасность, которой он и его друзья подвергались ежедневно и ежечасно, в какой-то степени помогали ему в этом, но до конца избавиться от своего чувства он не мог. К тому же он был глубоко убежден, что, кроме хорошего к нему отношения, точно такого же, как и ко всем его друзьям — Павлито, Арно Шарвену, Гильому Боньяру, Хуану Морадо, Артуру Кервуду, — Эстрелья ничего другого не испытывает.

И вот сейчас…

Сейчас он ей скажет: «Не надо, Эстрелья… Нам нельзя… Я понимаю тебя, но… идет война… Каждый день, каждый час, каждую минуту кого-то убивают… Вспомни, сколько мы потеряли с тех пор, как летали с тобой на Севилью! Ты сама когда-то говорила: „Ничего не должно быть, кроме ненависти…“ Говорила ты так, Эстрелья? И это правильно. Ничего не должно быть…»

Да, он так и скажет. Это его долг. Перед собой и перед Эстрельей. Не надо обманывать ни ее, ни себя…

И Денисио сказал:

— Я люблю тебя, Эстрелья! Слышишь, я очень тебя люблю. И это хорошо, что ты мне обо всем сказала.

И он стал целовать ее мокрые щеки, мокрые, но не холодные губы и чувствовал, как она все теснее прижимается к нему — маленькая, мужественная, многострадальная Эстрелья, испанская девушка, ставшая для него необыкновенно дорогим и необыкновенно близким человеком. И все, о чем он думал раньше, будто растаяло. Остались только вот это хмурое предрассветное утро перед большим боем и их чувство — ничего другого не осталось…

А потом она сказала:

— Теперь иди. Скоро вам вылетать. Я буду за тебя молиться… Ты не станешь смеяться?

— Нет.

— Я тоже пойду. Мне уже пора.

Ей надо было идти на пост — Эстрелья давно уже добилась согласия Риоса Амайи быть не только переводчицей, но и бойцом аэродромной роты охраны. И Риае Амайа, и Педро Мачо долго этому противились: бандиты из «пятой колонны» частенько пытались прорваться к машинам, и между ними и солдатами охраны завязывались бои, в которых гибло немало людей. Но Эстрелья настаивала:

— Я тоже солдат. Такой же солдат, как и все. И вы не имеете права отказывать в моем желании быть полезной Республике. Может быть, вы думаете, что я не умею стрелять?