Назначенье границ - Татьяна Апраксина

Поутру три армии окажутся там, где их ждут. Мальчик удивлен, у мальчика все это не укладывается в голове — и как хорошо, что он просто доверяет, не понимает, но верит почти живой легенде. Это удача: его неверие могло бы все нарушить; но если он что-то принял как данность, то даже обычный куст терновника станет непреодолимым препятствием…

Следующий пункт куда неприятнее. Он — строитель, я не удивлюсь, если он каждого рядового знает не только в лицо и по имени, для него армия — его армия, передовой отряд — не просто инструмент, а инструмент живой, он прорастает в своих корнями, словно дерево. Сейчас он узнает, во сколько обойдется решение.

А потери неизбежны. Как бы кому ни хотелось обрушить все семь казней египетских на противника — да прямо на их столицы, чтоб впредь неповадно было — это, к счастью, попросту невозможно. Враг — тот, кто пришел на твою землю с оружием и пролил кровь хозяев. Захватчиков нужно спровоцировать, придется спровоцировать. Но одной-двух схваток, символических — недостаточно. Нельзя позволить вражеским армиям рассеяться, их нужно удерживать там, где они выйдут, сбить поплотнее, чтобы масштабы бедствия были меньше — это причина первая. А причина вторая в том, что необходимо очертить границу, за которую огонь не распространится. И делать это придется людям, которые здесь — свои. Большинство из них не доживет до самого чуда, а какая-то часть — погибнет от него.

Понял. И понял, что, что именно случится с противником. В другое время вытолкнул бы картину из сознания: слишком живое воображение, слишком все примеряет на себя — сейчас рассматривает ее, медленно, в подробностях. Думает: оправдано ли это решение, необходимо ли. Очень много смертей, погубленная земля. Нет, не оправдано, да, необходимо. Вопрос возможностей, сроков, сил, эффективности, цены. Так — плохо, все остальное — еще хуже.

Последний вопрос — сколько? Что еще нужно, сверх этого? Что должен отдать он сам?

Он мог бы не отдавать ничего. Я — страж этой земли, а сейчас ей грозит если не опустошение, то настоящий потоп. Захватчики несут с собой свою веру, свою силу — они уничтожат то, что здесь уже есть, а пока не станут жителями этой земли, плотью от плоти ее — не смогут защитить. На это уйдут десятилетия, если не сотни лет. А срок, на который утихомирилась моя давняя знакомая, определен — что б Майориану не сказать «до конца времен», далось ему это Откровение, далась ему пресловутая тысяча — ведь у Богослова это даже не число, а просто способ сказать «много». Но сделанного не разделаешь. А северяне особенно уязвимы, они слишком много позволили себе именем своего пророка… а наша вечная оппонентка умеет прикидываться кем угодно, даже сейчас, а уж когда развернется в полную силу…

Значит, их сюда — через границу — пропускать нельзя. И я мог бы помочь, даром. Хватило бы и просьбы — но, кажется, моему пребыванию здесь тоже отмерен срок; впрочем, дело не только в этом. Границе нужен другой страж, а земле — другой хранитель. Потому что еще сто лет назад я понял — у моей способности видеть чужую дорогу, делать ее своей, тоже есть предел. Еще не сейчас, не скоро, но там впереди — он есть. Поэтому нужен другой. Тот, кому это будет даваться без усилий.

Именно такой, как этот мальчик… который соглашается, едва дослушав, едва уловив суть идеи, соглашается радостно и без малейших колебаний.

И просит не только за себя. И хочет прийти сюда не один, и почти знает, что ему не откажут, я не откажу. Как мило — он, нисколько не интересуясь мнением той, за кого просит, решительно, бесповоротно уверен в том, что она согласится. А самое чудесное тут то… не так уж далеко Аврелия, всего лишь — дотянуться и посмотреть… что в этой своей наглой уверенности он совершенно прав. Согласится. Тоже не дослушав. И начнет составлять план на ближайшие две сотни лет… Минерва и… Да. И Мария. В одном флаконе. И если Фома скажет мне, что это тоже я, с моим длинным языком, я что-нибудь с ним сделаю. Придумаю, как.

Осталось только связать преемника с землей; есть несколько способов, но самый простой — простой и пока что, пока еще не проснулся «змий древний», вполне безопасный — через кровь.

И получилась у него — роза, белая роза с королевского герба. Цветы патриотизма… А ведь скажут же, скажут потом, что это — моя выдумка, вот этот же мальчик и скажет.

Здесь нет времени, никогда не было — календари и даты, часы и праздники остались снаружи, вовне — к ним можно выходить туда, в мир людей, точно, как на огонь маяка; а вот если время снова становится твоим собственным, шуршит вокруг невидимым песком, стучит каплями в клепсидре, отбивает со звоном часы — значит, оно скоро кончится. Все, целиком — словно кровь, словно вода и вино…

1454 год от Рождества Христова наступил, истекают последние дни, последние часы тысячелетия. Значит, скоро — вниз, потому что куда же еще: и так дана была отсрочка, но — истекло время. Рвутся нити, связывающие с землей, и это плохо, потому что там, недалеко, в городе Аврелии двое будущих хранителей границы пьют вино, неразбавленное — варвары, что с них взять, — и никак не могут наговориться, соскучились друг по другу за три года, а преемнику моему предстоит говорить еще недели три кряду, слишком многие его ждали и надеялись, что жив; ему еще и по шее надают не раз — за то, что пропал, за то, что не поверил, что его сумеют вытащить, за то, что заставил бояться… но время на исходе, и, значит, ничему этому — не быть. Мне пора. Им пора. И некого винить, кроме себя, в очередной раз — мне понадобился этот мальчик и я не нашел другого способа… Очень жаль, что все выходит именно так. Несправедливо по отношению к нему и к его Марии.

А мне — мне пора, и с этим ничего не сделаешь, кажется. Да и не нужно, всякому — свое место, и на земле, и под землей.

Шаг — вперед, во тьму, и под ногами впервые за тысячу лет — настоящая трава, жесткая и чуть пожухлая от солнца, щедрое лето выдалось в этом году, очередное хорошее лето, а после дождя на пепелище трава особенно густа.

Шаг — и ветер, уже позабытый и неожиданно плотный, бьет в лицо, пахнет разнотравье после заката, кричит ночная птица, роса… прохладная, настоящая, все настоящее, единственный шаг, что отделяет меня от черного провала — по нерасплывающемуся миру, вещному, ощутимому, живому, и это ли не лучшая награда? Чья-то последняя милость. То, что можно будет помнить внизу. Неожиданно. Щедро. Очень щедро и незаслуженно…

А вместо огня неугасающего, или что там должно быть — пустоты и холода, их наверное, больше всего не любил, больше всего на свете, вместо распада, а если верить ученым теологам, это надолго, очень надолго… впрочем, приучить себя можно ко всему — отчего-то свет. Из проема. Яркий, полуденный свет, небо — южная пьяная лазурь, такая только в Африке и бывает, кажется, да нет, и там вряд ли найдешь такой чистый оттенок… Свет — и две удивительно знакомые, впрочем, их забудешь, как же — физиономии.