Теофил Норт - Торнтон Уайлдер

Она прижала ладони к щекам.

— Но они будут так разочарованы! Я понимаю, почему они любят Бодо, но я-то — просто унылая старая вдова с «подмоченной репутацией».

— Ну да, — грустно ответил я. — Я им говорил, что вы вряд ли примете их приглашение; тетя Сара сочтет, что вы себя роняете…

— Нет! Нет! Неправда!

— Могу я подробнее изложить их планы? Торжественное открытие назначено на полночь. Генри и Эдвина выйдут на середину зала под звуки марша Джона Филипа Сузы, а за ними проследуют парами члены комитета. Затем — шеф Дифендорф со своими шестью молодцами и шеф Даллас со своими молодцами в ослепительной форме. Затем, расточая улыбки, — вы и Бодо, в лучших своих нарядах. Когда вы подойдете к передней паре, Генри поднимет свой жезл, подавая знак оркестру, который тихо заиграет вальс «Голубой Дунай». Вы двое сделаете круг по залу. Музыка смолкнет. Мисс Вотроз займет место за роялем, и вы вдвоем пройдете по залу сперва в полонезе, потом в польке, затем в мазурке… Потом снова вступит оркестр с «Голубым Дунаем», и вы, вальсируя, будете приглашать партнеров справа и слева. Наконец, поклонитесь гостям, пожмете руки Генри и Эдвине, и… вы — свободны. Люди этого всю жизнь не забудут.

На глазах у меня были слезы. Счастливее всего я бываю, когда фантазирую. Бодо еще не слышал об этом плане. Послу тоже никто не звонил.

Я просто пускал пробные шары.

Я просто выдувал мыльные пузыри.

Но все сбылось.

Однажды утром Эдвину, Генри, Фредерика и меня пригласили на генеральную репетицию танцев в «Лиственницы». На Персис было платье из множества слоев светло-зеленого тюля, которые вздымались облаком во время вальса, хотя такие платья не были в моде в 1926 году. Когда репетиция кончилась, распорядители бала похвалили танцоров и примолкли. Наконец Генри сказал:

— Эдвина, милая, за такое представление не пришлось бы краснеть на юбилее королевы Виктории в Хрустальном дворце, честное слово.

Фредерик носился по комнате, разучивая польку. Он упал и ушибся. Бодо взял его на руки и отнес наверх к няне — так, словно делал это каждый день.

Когда мы собрались уходить, Генри сказал:

— Послушайте. Кусачки, неужели вы не можете разок соврать, что были в услужении? Мы выдадим вам билет и пустим на завтрашний праздник.

— Ну нет, Генри. Вы же сами провели черту между теми, кто входит через парадную дверь и кто через нее не входит. Я могу представить себе всех вас в воображении и буду делать это не раз.

Мы стояли перед домом на дорожке, посыпанной гравием. Эдвина спросила:

— По-моему, вы что-то хотите сказать, Тедди?

Я посмотрел ей в глаза. (Правильно: по утрам они были скорее голубыми, чем карими). И, запинаясь, произнес:

— Мне всегда трудно говорить «прощайте».

— Мне тоже, — сказала Эдвина и поцеловала меня.

Мы с Генри молча пожали друг другу руки.

15. Бал слуг

Уже несколько недель в воздухе чувствовалось приближение осени. Листва великолепных ньюпортских деревьев желтела и опадала. Я шептал себе слова Главка из «Илиады»:

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;Так человеки: сии нарождаются, те погибают.

Лето 1926 года подходило к концу. Я зашел в гараж Джосайи Декстера и уплатил два последних взноса за мой велосипед — до дня отъезда из Ньюпорта. Кроме того, я купил у него колымагу, заплатив за нее дороже, чем когда-то за бессердечную «Ханну», которая за это время была воскрешена для дальнейшей службы и наблюдала за нашей сделкой.

— Я вожу ее только сам, — сказал Декстер. — Знаю, как с ней обращаться. Хотите сказать ей несколько слов?

— Нет, мистер Декстер. Я уже не такой шалопай, как раньше.

— Слышал, что не все шло у вас гладко. В Ньюпорте молва быстро бежит.

— Да. Добрая или нет, а бежит.

— Слышал, что у вас есть теория, будто Ньюпорт похож на Трою: тоже девять городов. Когда я был мальчишкой, наша бейсбольная команда называлась «Троянцы».

— Вы чаще выигрывали или проигрывали?

— Чаще выигрывали. Мальчишки всегда болели за «троянцев», потому что в книге их победили. Мальчишки, они ведь такой народ.

— В какие это было годы?

— В девяносто шестом и седьмом. Все мы учили латынь, а кое-кто и греческий… Когда вы хотите забрать машину?

— В четверг, после ужина. Если вы мне дадите ключи, я смогу уехать, вас не побеспокоив.

— Ну нет, профессор, машина эта не новая и машина недорогая, но если с ней хорошо обходиться, она вам еще послужит. Я бы хотел с вами проехаться и дать кое-какие советы.

— Вы меня очень обяжете. Тогда я приду в восемь и сдам вам велосипед. Мы сможем доехать с вами до миссис Киф, забрать мои вещи и прокатиться. Пожалуйста, поставьте в машину большой бак бензина, я хочу ехать всю ночь до Коннектикута.

И вот в вечер Бала слуг я пригласил миссис Киф и ее невестку в «Церковное собрание» при унитарианской церкви, где кормили курятиной. Я увидел там много новых лиц и был представлен их обладателям. Лица унитариев — хорошая им рекомендация. Мы с миссис Киф очень подружились на новоанглийский манер, поэтому при расставании нам не пришлось произносить прочувствованных слов. Я уложил свои вещи, вынес их к калитке и поехал на велосипеде в гараж Джосайи Декстера.

Он сразу же приступил к уроку и показал мне, как заводить машину и как останавливаться; как подавать назад плавно, словно киваешь соседу; как экономить бензин, беречь тормоза и аккумулятор. Подобно игре на скрипке, тут есть свои секреты, которые может объяснить только маэстро. Когда мы вернулись в гараж, я заплатил за добавочный бензин и поставил бак в машину.

— Вижу, вам не терпится уехать, профессор.

— Отнюдь. Мне нечего делать почти до полуночи, а тогда я хочу проехать под окнами миссис Венебл и послушать торжественный марш на Балу слуг.

— После смерти жены я тут, на чердаке, оборудовал себе второе жилье. Может быть, посидим, выпьем по чарке ямайского рома, чтобы скоротать время?

Я человек непьющий, но могу пить и не пить. Мы вскарабкались по лестнице на чердак. Он был завален частями разобранных автомобилей, но Джосайя выгородил себе аккуратную трехкомнатную квартирку с большим письменным столом, печкой, удобными креслами и плотно набитыми книжными полками. Хозяин вскипятил воды, добавил рому, положил палочку корицы и половинку апельсина. Он наполнил наши кружки, и я приготовился провести часок на молчаливый новоанглийский лад. Сам я решил держать язык за зубами. Хотелось послушать его. Но для этого пришлось запастись терпением.

— А на месте Трои были еще города после тех девяти, что нашел Шлиман?

— Как будто нет. Он нашел убогую деревеньку Гиссарлык — вот и все, что там сегодня осталось. Можно было ожидать, что она разбогатеет, находясь всего в четырех милях от входа в Дарданеллы, но этого не случилось. Видно, там не хватает пресной воды.

Молчание. Чудо, а не ром.

— Это наводит на мысль, что за перемены ждут нас здесь — скажем, лет через сто или тысячу… Английского языка, пожалуй, тогда и не узнаешь… Лошади и сейчас уже почти вымерли; собираются протянуть железную дорогу до Провиденса… — Он взмахнул руками. — Люди будут прилетать и улетать на крыльях, как зонтики… — Проведя ладонью по лбу, он сказал: — Тысяча лет — большой срок. Может, и кожа у нас будет другого цвета… Могут быть землетрясения, стужи, войны, вторжения, поветрия… Вас пугают такие мысли?

— Мистер Декстер, кончив университет, я поехал на год в Рим изучать археологию. Профессор повез нас на несколько дней за город, чтобы научить нас копать. Копали мы, копали. Через некоторое время напали на дорогу — большая была дорога, тысячи две лет назад… Колдобины, дорожные вехи, молельни. Миллион людей, наверно, по ней прошел… смеясь… тревожась… строя планы… горюя. С тех пор я стал другим человеком. Меня это освободило от гнета больших чисел, больших расстояний и больших философских проблем, которых мне не постичь. Я пашу свой клочок земли и не стараюсь поспеть всюду разом.

Он встал и прошелся по комнате. Потом взял с печки кувшин и, снова наполнив кружки, сказал:

— До того, как сюда вернуться и открыть извозчичий двор, я два года посещал университет Брауна. — Он жестом показал на книжные полки. — Читал Гомера, Геродота и Светония и до сих пор читаю. Книги, от которых нас отделяют восемнадцать — двадцать восемь столетий. Но одно, мистер Норт, мало изменилось с тех пор — люди! — Он взял со стола книгу и положил ее назад. — Сервантес, тысяча шестьсот пятый год. А они все ходят взад и вперед по Темза-стрит, «смеясь и тревожась». Будет еще не один Ньюпорт, пока мы выродимся до Гиссарлыка. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. Меня еще гнетет мысль о времени. После сорока время для нас становится вроде навязчивой идеи.