Шествие императрицы, или Ворота в Византию - Руфин Гордин

— Благодарствую, благодарствую, — раскланивалась Екатерина во все стороны, — я очень тронута. Очень!

Кортеж с трудом пробился сквозь восторженную толпу к губернаторскому дворцу. Государыня выглядела довольной, но усталой. Ей, говоря откровенно, хотелось бы преклонить голову. Но это было никак не возможно. Предстояли церемонии, долгие и утомительные: поднесение адреса и представление дворянства, благодарственный молебен.

И напоследок прощание с князем Григорием Александровичем Потемкиным, главным мурзою Новороссии и Тавриды. Он отбывал к войскам. И не только: всюду требовался его глаз, единственный зрячий, но проницающий, его распорядительность и понукание, равно и здравый смысл, которого так не хватало на просторах отечества. То должно быть не простое прощание, а напутное — с обеих сторон.

Князь глядел озабоченно и был рассеян: собирался мыслию. Предстоял разговор о деньгах, коих вечно недоставало. Ограничивать себя он не думал: нужды его были законом, хотя и далеко не законным. Государыня, впрочем, смотрела на них сквозь пальцы: князь на многом выгадывал для казны, и она знала, что лишнего он не потребует. Устроение же края, как ей казалось, велось разумно, с должным размахом. Она своими глазами убедилась в этом.

Новороссия и Таврида поедали непомерно много казенных денег. Но она видела: они стоили того.

После недолгого отдыха и короткой трапезы Екатерина вышла в залу. Боже, какая пестрота дамских платьев, мундиров в звездах и лентах предстала ей. Гул голосов при ее появлении мгновенно стих.

Капельмейстер на хорах взмахнул рукой, и полилась нежная музыка. Это было некстати: предводитель дворянства готовился произнести речь. Наместник Чертков послал на хоры своего правителя канцелярии, дабы он отменил музыку.

— Великая государыня, матерь Отечества, — начал он, как только оркестр смолк, — сколь много мы осчастливлены благополучным прибытием вашим в пределы нашей губернии. Сколь это великий праздник и торжество наше.

И пошло, и поехало. Екатерина слушала с благосклонной улыбкой, но пропускала содержание мимо ушей. Все это было так знакомо! Казалось, все сговорились и выражали свои восторги одними и теми же словами, стершимися, как медная полушка.

— Господа, я не намерена быть помехою вашему веселью. Позвольте мне немного побыть среди вас, а затем удалиться.

На возвышении меж колонн, где обычно восседал распорядитель, было поставлено кресло. Государыня воссела. Улыбка не сходила с ее уст. Возле нее расположились придворные дамы. Храповицкий, Безбородко и Мамонов.

Оркестр заиграл снова. Вначале робко, а затем все смелей и смелей пары заскользили по навощенному полу в полонезе. Неожиданно в строй танцующих ворвался Потемкин. Он увлек хорошенькую девицу из числа местных завидных невест, совершенно потерявшуюся от такой чести. Князь возвышался над нею словно гора.

Все взоры устремились на эту пару. Ах, как она была колоритна! Казалось, кукольных дел мастер вывел напоказ одну из своих кукол: тоненькую, изящную, с пылающими щеками и губами, наведенными кармином.

— Браво, браво! — раздались возгласы.

Князь был величествен в своем фельдмаршальском мундире с орденскими лентами и звездами. Он держал голову прямо, не обращая внимания на свою даму, и почти не умерял шага, словно бы был на смотру.

Сделав два крута, Потемкин с тем же невозмутимым видом отвел девицу к ее обомлевшей маменьке и с поклоном усадил на стул.

— Менуэт, менуэт! — потребовал кто-то, как видно, надеясь, что Потемкин снова вступит в круг танцующих. Но князь подошел к государыне и, наклонясь к ней, сказал что-то вполголоса.

По-видимому, все решили, что князь вздумал пригласить ее величество на танец. Середина зала осталась пустой. И хотя оркестр заиграл менуэт, не произошло никакого движения. Ждали!

Каково же было разочарование, когда князь, поклонившись, удалился в сопровождении двух своих адъютантов. Вскоре поднялась и государыня. Оркестр тотчас умолк.

— Продолжайте, господа, — звучным голосом произнесла Екатерина. — Благодарю вас за доставленное удовольствие и желаю вам хорошо повеселиться.

Потемкин собрался отбыть ввечеру, получив высочайшее напутствие. Оно было важно для обоих. Все уж было напряжено. Внешних примет этого напряжения не замечалось, однако те, кто был близок к власти, остро чувствовали его. Дипломатические агенты, конфиденты слали с курьерами депеши, содержание которых было схоже, хотя они и поступали из разных стран: война вот-вот разразится.

Солнце садилось в тучу, и это предвещало непогоду. Последний раз на западе блеснула лимонная полоса и погасла. Наступил тот сумеречный час, когда открывается душа и начинают приглушенно звучать ее самые чувствительные струны.

Екатерина и Потемкин остались вдвоем. Разговор был важен и чужд посторонних ушей. Оба были откровенны, как некогда, как всегда, когда оставались вдвоем, с глазу на глаз.

— Ты напрасно затеял столь поздний отъезд. Я буду тревожиться, — начала Екатерина.

— Э, матушка, мне не впервой колесить по ночам. Езжены не токмо торные, но и не торные дороги, прямиком по целине. И ништо, цел остался.

— Бог с тобой…

— И Николай Угодник, — подхватил князь. — Он меня не оставит своим призрением.

— Надеюсь. Полагаю вот что: все наличные полки надобно двинуть без промедления к Херсону и Севастополю.

— Беспременно. Скороспешно строю казармы и склады к тем, что там есть. Бельмо на глазу — единственном — Очаков. С него стремлюся начать…

— Нет, Гриша, прошу тебя: дождись турка. Первый не начинай — неполитично. Да он и не удержится — я тебя уверяю. А нам бы, как ты знаешь, хорошо воздержаться как можно долее.

— Знаю, как не знать. Дак ведь не все в нашей воле.

— Размахался ты, взял слишком широко…

— Верно, матушка, натура такова, не мог с нею совладать. Людей бы мне, людей! Звал — не дозвался. Рук недостает, ох как недостает!

— Людей взять неоткуда. Жди, когда колонисты притекут. А и притекут, пользы от них не скоро дождемся. Рекрут надо поболе, набор слабо идет.

— Ты вот дворян жалуешь, а они своих людишек норовят от набора укрыть, — сказал жестко, словно не государыне императрице, а супруге своей.

— С губернаторов спрос будет. С губернских предводителей дворянства, — не замечая этой жесткости, спокойно отвечала Екатерина.

— На строение флота худое дерево губернаторы твои сплавляют, — продолжал в том же тоне Потемкин.

— Разгон им учиню. Непременно.

— Кораблей поболе надо. Втрое-вчетверо против турка. Флот неодолимой армадой войдет в Босфор и осадит Константинополь.

— Дай-то Бог. — И Екатерина трижды перекрестилась. — На строение флота щедрою рукой отпущено будет.

— Пушек корабельных на уральских заводах мало льют. Повели усилить.

— Вестимо. И ты поручи генерал-фельдцейхмейстеру за сим наблюдение иметь. Ты ведь у нас президент военной коллегии, — язвительно напомнила она.

— Что мы все о делах! — неожиданно произнес Потемкин помягчевшим тоном. — Иной раз все это мне в тягость — и президентство мое, и правление… Вернуться бы на… — он остановился, подсчитывая, — на тринадцать лет назад. — И продолжал мечтательно: — То были мои самые счастливые, блаженные годы. Господи, один ты знаешь, как я был счастлив!

Ему было тогда тридцать пять лет. Он был в самой вершинной мужской поре. Екатерина была на десять лет его старше, но все еще неистощима как женщина. Но он принуждал ее к капитуляции: был намного сильней в своей страсти — сильней до жестокости. В конце концов она принуждена была сдаться. Она продолжала любить его, но разделять с ним ложе было свыше ее сил.

А в его памяти она осталась единственной, в полном смысле слова Великой. Сердце его было навсегда занято ею. Женщины приходили и уходили — совсем юные и уже опытные, дивно прекрасные и непримечательные, — каждая из них оставляла слабый след, который вскоре стирался следующей. Его мужское естество не убывало, оно требовало все новых и новых жертв. Но Екатерина пребывала вечно — и в сердце, и, главное, в душе.

В комнате сгустился мрак. Князь предавался воспоминаниям. Екатерина не прерывала его. В эти мгновения корона императрицы словно бы спала с ее головы, она была просто женщиной, женщиной с неугасшей любовью, хотя и потускневшей с годами.

И сейчас, когда князь вспоминал два года их ни с чем не сравнимой близости, их жаркой чувственности, их пылкой любви, она не останавливала его. Потому что в ней слишком многое всколыхнулось, она снова становилась женщиной.

Но в конце концов разум взял верх над чувством, над воспоминаниями: он, разум, с некоторых пор главенствовал. И она сказала — в голосе прорвалась хрипотца, знак все еще не остывшего волнения:

— Князь Григорий Александрович, довольно сидеть в темноте, она кружит тебе голову. Я прикажу зажечь свечи.