КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио - Константин Преображенский

Темная улица была пуста. Дождь кончился, и, поджидая такси, я попытался осмыслить случившееся. Согласитесь, это было весьма непросто.

За четыре месяца до этого, в феврале, меня вызвали в командировку в Москве. Тем самым руководство КГБ, само того не ведая, как бы официально уведомило отдел общественной безопасности Токийского полицейского управления о моем истинном статусе. Ведь рядовые корреспонденты ТАСС в командировку в Москву не ездят, разве что умрет кто-то из родителей, но тогда об этом объявляется во всеуслышание. А для решения каких-нибудь журналистских проблем вызывают заведующего отделением. К тому же я отнюдь не являюсь мало-мальски значительной фигурой в ТАСС, наоборот, меня постоянно порицают за частое отсутствие в офисе. И вдруг — командировка в Москву.

Но я все равно радовался, ибо знал, из-за чего меня вызывают. На Кана, разработка которого длилась уже около двух лет, наконец лично обратил внимание начальник разведки Крючков и приказал сделать из него суперагента, о котором можно было бы, не стыдясь, докладывать лично Председателю КГБ Чебрикову. Это означало поток орденов на всю огромную пирамиду начальников, грозно возвышавшуюся надо мною, да и для меня самого, может быть, самую скромную медальку. Впрочем, в КГБ нередко бывает так, что после какого-нибудь удачного мероприятия все награды достаются начальникам, а о непосредственных исполнителях забывают. Но в моем случае это не пройдет. Я найду способ тактично напомнить о себе. Ведь я кручусь в кагэбэшной среде с детства!..

Загвоздка была только в том, что Кан отнюдь не был суперагентом, как и я — суперразведчиком. Последних я никогда в жизни не видел. Они просто не смогли бы выжить в косной, бюрократической системе КГБ.

Однако командировку в Москву я воспринял с торжеством. Она означала не только возможность приятных бесед с большими начальниками, которые в обычных обстоятельствах никогда бы не стали со мной общаться, но и отсутствие всякого страха за свое будущее. Именно он, леденящий и подлый, отравляет каждый отпуск в Москве, куда все мы должны ездить в обязательном порядке. Но ветераны КГБ, уцелевшие в репрессиях, наоборот, завидуют нам.

— У вас, молодых, — говорят они, — все равно есть хоть какая-то ясность! А вот ведь как бывало: приедешь в 1947 году из Берлина или Вены в от пуск, даже и спрашивать не смеешь о дальнейшей своей судьбе! И лишь через месяц начальник отдела, глядишь, буркнет: «Ладно, так и быть, завтра выезжаешь снова в Берлин!» А билета нет, а вещи не собраны, жена в панике! Вот и объясняешь ей: «Получил, мол, срочное сверхзадание от товарища Берии, даю тебе два часа на сборы!» А ничего срочного-то и нет, одна показуха!..

Да, командировка окончательно расшифровала меня перед японской контрразведкой, хотя за пять лет, проведенных в Японии, это ведомство и так изучило меня досконально. Можно ли, скажите, и течение пяти лет вести неправильный, с точки зрения советского загранработника, образ жизни и при этом уповать на то, что этого никто не заметит?

Что касается Токийского полицейского управления, то тут мне терять было нечего. У КГБ же мне хотелось взять некоторый реванш.

Дело в том, что три года назад меня уже один раз вызвали в командировку. Она пришлась ровно на дни похорон Брежнева, так что даже японская контрразведка не обратила на нее внимания, решив, что я — один из дальних родственников Генерального секретаря, которые разбросаны на высоких должностях в советских посольствах по всему миру.

Но причина моего вызова была связана отнюдь не с Брежневым, хотя косвенно вполне умещалась в моральные рамки его огромной, бестолковой и загнивающей империи. Я проговорился одному из наших стажеров университета Токай, которых я продолжал опекать, ибо сам не так уж давно принадлежал к их кругу, что являюсь разведчиком. В этом не было ничего странного, поскольку отец этого студента был заместителем начальника советской разведки. Оба мы были сыновьями высокопоставленных генералов КГБ, что создавало психологическую общность. Проблема была лишь в том, что этот студент, может быть, с гордостью поведал своему приятелю о том, что пользуется покровительством корреспондента ТАСС Преображенского, который к тому же является разведчиком. А этот студент-приятель оказался агентом КГБ, которых тогда было немало в студенческой среде.

К тому же он дружил с другим корреспондентом, полковником ГРУ, а незадолго перед этим военная разведка потерпела сокрушительное поражение от КГБ, отобравшего у нее несколько должностей в токийском представительстве «Аэрофлота»…

Похоже, что в Москву пошли два доноса: один от студента, а другой — от полковника ГРУ, который был в то же время и агентом КГБ. Короче говоря, мой пустячный вопрос рассматривал партком разведки, вынесший решение вызвать меня в Москву.

Там начальник японского отдела Ф. неофициально дал мне прочитать письмо управления «К», на котором некий начальник написал следующее: «Подшить в выездное дело Преображенского. Каждый последующий его выезд за границу решать с учетом данного письма».

— Наша задача сейчас — утереть нос управлению «К». Пиши записку о том, что ничего подобного не было! — мягко и настороженно улыбаясь, сказал Ф.

Записка составила тридцать две страницы. Она была абсолютно лишена какой-либо логики, зато полностью соответствовала манере мышления начальников КГБ. Основной постулат ее был таков: «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда». Попутно, через каждые две строчки, я ненавязчиво напоминал о том, что ГРУ вредит КГБ где только может.

Разумеется, по правилам КГБ на несколько дней, требуемых для сочинения этой записки, меня поместили, хотя и не заперли, в отдельном кабинете, а коллегам запретили со мной общаться. Но они, конечно, общались, хотя и не все.

Наконец я вручил готовую брошюру Ф. Он тотчас же вызвал всех своих подчиненных среднего звена, начальников отделений, и в их присутствии углубился в чтение. При этом для полного удовольствия он закурил американскую сигару. Такие сигары явно были ему не по карману, да и купить их в Москве тогда было невозможно, потому подчиненные разведчики присылали их Ф. дипломатической почтой со всех концов земли.

С наслаждением вдыхая сигарный дым, Ф. взял линейку, затем — яркий японский фломастер, который в Москве тоже не купить, и с многозначительным видом подчеркнул пару строчек. Начальники почтительно замерли, и я тоже. Уж так сильно хотелось вернуться мне в Токио, где оставалась моя семья.

Ф мог с таким же успехом подчеркнуть любую пару строчек в моей записке, поскольку в ней на все лады варьировалась одна и та же мысль. Но этот его жест означал, что он будет меня защищать перед Крючковым.

Так и случилось.

— Бумага находится на столе у Крючкова. Не выходи ни на секунду из комнаты! — велел Ф., и при этом его холеное лицо покрылось красными пятнами.

Каждые полчаса Ф. звонил секретарше Крючкова, и она почему-то не кричала в трубку, как это обычно делают советские секретарши: «Чего вы звоните каждые полчаса? Вам что, делать нечего?!»

Наоборот, она каждый раз мелодичным голосом сообщала что-нибудь такое, чего рядовым чекистам знать не положено. Например:

— Владимир Александрович в Кремле Е Центральном Комитете у товарища Лукьянова… Обедает… Заехал в поликлинику на процедуры… Встречается с вьетнамскими друзьями… Его вызвал товарищ Чебриков. Находится на пути в Ясенево!..

При этих словах Ф всплеснул руками и прокричал, благо никого вокруг не было:

— Ну, Константин, молись!..

Через полчаса на столе у Ф оглушительно зазвонил белый телефон с золотым изображением государственного герба и надписью: Крючков.

Ф. покраснел, потом мгновенно сделался бледным как полотно и, выскочив из кабинета, понесся по длинному коридору, благо в столь поздний час никто из подчиненных не мог его видеть…

…Итак, я снова в Москве, но на этот раз — в роли победителя. Меня вызывает все тот же Крючков, который в прошлый раз защитил меня от несправедливого (а в сущности, вполне заслуженного) доноса.

Торжествующе улыбаясь, Ф сказал:

— Нам предстоит обучить Кана шифрам и радиосвязи, чтобы не стыдно было доложить об этом товарищу Чебрикову, Буквально завтра тебе предстоит самому научиться шифрам, а потом передать это искусство Кану…

Следующим утром я с утра был уже на Лубянке, где находился штаб Восьмого главного управления (ныне входит в ФАПСИ), занимавшегося шифрами. Оно было суперсекретным, и потому прапорщики-охранники долго тискали в руках мой загранпаспорт, испещренный печатями виз, а потом вдруг заявили:

— Приятно познакомиться с крупным советским разведчиком!..

— Да никакой я не крупный, — возразил я, — работаю только в Японии. И неизвестно, поеду ли еще в какую нибудь другую страну!..