Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

Читателю, может, и все равно. А вот критикам как-то внутри себя отозваться на опыт Каца надлежит. Потому что это не придуманная форма развлечения для филологов, а принципиальный выпад. Однако двунаправленный, о чем свидетельствуют расходящиеся в пафосе вступление и заключение к этому обзору-“статье”.

С точки зрения вступления брошюрка Каца — манифестация профессионального провала нынешней критики. Укололо и запомнилось замечание одного из участников дискуссии о критике в “Литроссии”: мол, это в столице пресыщенные аналитики чураются пересказа и описания книг — в провинции же не до идей и мнений, ухватить бы сам факт новинки, которая торговым путем, может, до глубинки и не дойдет. Требование “своевременной”, “объективной” и “краткой” информации о литературных событиях выдвигает и Кац. При сохраняющемся же до сих пор мифе (достоверности?) о не прочитывающих книгу рецензентах прием Каца уже приобретает даже не полемический — обличительный смысл. Ситуация не-чтения, кажется, стала нормой профессионального менталитета, вокруг которой не бонтонно бучу разводить. Не иначе, пришла пора вернуть критике непосредственность реакции, повысить ее “бучливость”, а то не ровен час — согласимся и с гораздо более уничижительными выпадами против критического цеха.

А вот заключение — другой конец палки: “Для настоящего критика-профи процесс не-чтения современной русской литературы может оказаться не менее плодотворным, чем процесс чтения”. С этой позиции книга видится уже не пародией на критику — пародией на прозу. Хитрый доктор Кац, конечно, понимает, что, вовсе не читая, нельзя создать такие перлы пародийной интерпретации художественного мира, как: “Читатель сам увидит, сколько оттенков смысла может передавать непоэтичная на вид сучковатая дубина” (о Р. Сенчине); или: “С другой стороны, атланты, ввязавшись в мафиозные разборки, могут ненароком уронить небо, и тогда уж хана всем — и нашим, и китайцам…” (о П. Крусанове). Но он оставляет за собой право — вопреки высказанной во вступлении установке — выражать найденную интерпретацию каким ему угодно образом. Под его пером пародия, фантазия о не-чтении, игра становятся правомерными видами критики. И это, несомненно, достижение, которого стоили любые провалы и шатания литературной мысли двух постсоветских десятилетий.

Юлия Беломлинская. По книжному делу. Статьи. СПб., “Лимбус Пресс”; Издательство К. Тублина, 2008, 420 стр.

Спасибо, спасибо издательству за эту серию — “Инстанция вкуса”, — популяризирующую не только критиков, эссеистов, философов и публицистов, но и сам сборник статей как книгоиздательский жанр.

Вот о романе в рассказах много сейчас приходится рассуждать. И с точки зрения того, что он раскрывает цельный образ автора, сводя его разрозненные высказывания в художественное систематическое единство. И с той, что обнаруживает “читательский” потенциал малых форм, продаваемых в продуманной подборке.

Книга статей — тоже своего роман “роман в рассказах”. И по-настоящему выявить состоятельность личности критика, а также ее идейно-стилистический состав можно, только ознакомившись с таким вот сборником.

О Юлии Беломлинской интересно судить в связи с проблемой имиджа — места на крыльце в детской считалочке про царя и царевича, короля и королевича. Сама Беломлинская из ситуации “на златом крыльце сидели” демонстративно выходит: “Кто ты будешь такой? Я буду — Никто. <…> Мы с мамой уйдем в партизаны.

В леса Большой Паутины. Построим там себе сайт-шалаш. Крыльцо у нас будет не золотое — простое. Вход — свободный”. Так заканчивается эссе о писательской биографии матери, Виктории Платовой (не детективщицы!), не занявшей места, роли, функции на крыльце литпроцесса, не включенной в считалочку критиков.

В отличие от дочери, которая, как с ужасом чувствует автор, стала-таки королевишной не королевишной — “писательницей Беломлинской”.

Беломлинская невообразимо широка для людей, привыкших думать категориями “златого крыльца”. Скоморошье разбирательство в языковом смеховом низу — почему “уд” говорить пристойней, чем “вялое и мокроватое” “член”, — и любование прямизной жизненной дороги Лескова, “путеводной звездой” которого “было Евангелие”. Легкомысленное “телега”, выкатываемое как синоним “высказывания” и “текста”, и проповедь “достоинства” и “ответственности” как новых понятий для русской прозы и самосознания. Такая амплитуда моделей самовыражения придает бывшей эмигрантке Беломлинской оттенок благородного синявства.

Девочка в красных чулках, читающая Брэдбери на подоконнике, — видишь Беломлинскую в одном из статейных зачинов глазами старшеклассника, а приближаешься задружиться — и девочка оказывается совсем “ взрослой и потому непопулярной пионервожатой”. “Взрослость” ее и определяется решимостью высказывать непопулярные мнения. Терпимая по тону, Беломлинская не страдает позиционной рыхлостью. Гуманистка по пафосу, не благословляет человекоугодничество. Отделить патриота от ксенофоба, жертву от предателя, интеллигента от ловкача, притчу от триллера, гуру от вечного подростка ей помогает не подчеркиваемая в текстах, но местами внятная христианская система жизненных ориентиров.

В рамках которой и критике надлежит быть “профилактикой Зла”, а не выбраковкой претендентов в литературную “Банку с Пауками”.

Юлия Сысоева. Записки попадьи. Особенности жизни русского духовенства. М., “Время”, 2008, 208 стр.

Выступить за пределы непосредственных нужд ситуации — бытовой, семейной, профессиональной — и в этой книге предлагается ненавязчиво. Хотя заметки жены современного священника, казалось бы, предполагают проповеднический напор. Однако Юлия Сысоева обозначает свои намерения как четко ликбезовские и на протяжении всего повествования им следует честно.

Эта книга вообще своего рода честная журналистская работа. С систематизацией материала, простыми аналогиями, уместными иллюстрациями из жизни — не собственной авторской, а опять же по-журналистски собранными из биографий случайных попутчиков, знакомых, друзей.

Рассказ о быте священства можно прочитывать на двух разных уровнях. Самый широкий адресат книги — воспитанное на образах мексиканских падре народное сознание. Характерной чертой которого (в книге, кстати, эта тема совсем не затронута) является прочная ассоциация храма с шикающими злющими старушками, сживающими с религиозной дорожки красивых да молодых. Пора, пора бы уже сделать главным персонажем церковного действа не обросших сединой популярного мифа старушек, а самого священника. Это будет первый шаг к преодолению “дикой необразованности” православного нашего люда по части религиозного быта. Дальше желательно бы разучиться засовывать нос в продуктовую сумку к священнику, обсуждать наряды его жены — в общем, в принципе подойти к нему именно с той стороны, которая обращена к нам как к прихожанам, а не соглядатаям.

Любопытно и полезно для пресечения досужих домыслов узнать, из чего складывается священническая зарплата, сколько картофелин должен почистить семинарист за одно дежурство на кухне, чем девушки-“регентши” отличаются от девушек-“иконописок”, как происходит распределение служителей по храмам и что за людей на “церковном сленге” называют “шаталова пустынь”… Но мир “белого” духовенства становится ближе не потому — а в момент осознания второстепенности этих и других подробностей работы и быта для героев книги. Это жизнь с принципиально иначе расставленными акцентами, которые, будучи перенесенными в вовсе не воцерковленный быт, могут вызвать чувство нешуточного стыда за нашу, мирскую, духовную немощь. Так, кокетливо мечтать устроиться на работу в семинарскую кухню, чтобы словить непьющего жениха, может каждая девушка.

А вот выдюжить роль матушки: в постоянном риске оставить обжитый дом — а то и подвал, сторожку, избу с неисправной печью, — наедине с потекшими кранами, в заботе о пяти детях и пятнадцати гостях, в смирении со скудным батюшкиным доходом, в ожидании круглосуточно занятого мужа, который в поздний час, был в деревне случай, забрался на крышу автобусной остановки от окруживших волков?.. В мирской повседневности предполагаемо влюбленные люди ссорятся и расстаются и из-за менее впечатляющих осложнений совместной жизни. Священник в этом аспекте предстает как образец осознанного жизненного выбора и ответственного принятия всех его последствий. Откуда берутся мужество батюшки и смирение его жены? В книге об этом измерении их жизней, таком же непосредственно ощутимом, как хлопоты быта, почти ни слова. Но оно предполагается. “Священник служит не ради того, чтобы кормить семью!” — девушка выходит замуж за священника не для того, чтобы иметь мужчину в своем распоряжении, и вместе они не для того, чтобы угождать друг другу. Это двое, обращенные к Третьему, быт, созидаемый ради необытовленного, частная повседневность, обращенная в миссию.