Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством - Михаил Гефтер

172. Россия дня и Россия ночи. Разорение культуры при слиянии с реальностью. Обвал стратификаций

— Та Россия, которую Мир узнал по невероятной интенсивности и масштабности русской культуры, и Россия, которая попросту бытует, — Россия дня и Россия ночи — две незнакомки. Россия простых слов и привычных снов вовсе не похожа на Россию своей культуры.

И это бы неплохо. Сходства и соответствия в культуре — черты отрицательные. В разговоре о России первенствует несоответствие ее художественного лика (того, что вошел неустранимо в русскую культуру) и ее повседневности. Несоответствие — признак жизни. Но тайна в масштабах разрыва.

Наихудшие полосы советской истории — времена совпадения культуры с реальностью. Когда люди, сверяя себя и жизнь с культурой, уверяются, что обе подобны. Культура атрофируется, а жизнь, санкционированная пошлой культурой, теряет меру взыскательного отношения к себе. Теряет норму недовольства существованием, проистекающую из несоответствия художественных форм маскам повседневности. Тогда культура начинает жить «Роман-газетой», а люди, покинутые культурой (фальшиво бытующей как жизнь), попадают в наихудшие объятья, где ими распоряжаются имитаторы, лживые поводыри.

Представить себе литературу первых пятилеток — «Время, вперед» Катаева, Гладкова «Энергию»…

— … «Цемент» Гладкова.

— Нет, «Цемент» раньше, в двадцатые годы, а я говорю о сталинских тридцатых. Еще много произведений, как у того же Леонида Леонова, — вещей, как к ним не относись, литературных. Но еще в тридцатые быть не могло, чтобы приобрел всесоюзную популярность какой-то Бабаевский, Кочетов или Иванов с «Вечным зовом»! Что должно было случиться, чтобы после такой войны в конце сороковых годов повалила наружу эта макулатура? Вот где сталинский слом стратификации.

Сейчас существует трудная проблема — возродить стратификацию культуры.

Сказать, что Россия тонет в трясине бескультурья, — сильно опошлить суть дела. Здесь зазор, в котором действуют силы таинственного свойства. Открылся старинный разрыв, и он каждый день все ощутимей, между высокой русской культурой, с возвратом к ранее не прочитанному, — и человеческой социальностью, которая к этому была не готова, а при нынешних перегрузках тяготеет к культурным подменам.

Старая русская культура совмещала литературу мирового уровня в лице Толстого, Достоевского с устойчивой традиционной культурой. Потом был взрыв революции и прошла советская массовизация высокой культуры — Пушкин с Толстым на обложках школьной тетрадки. Не теряя свойства высокой, культура тиражируется для миллионов и приспосабливается к новой аудитории.

Параллельно шла коммунизация и советизация фольклорной традиции, блестяще показанная Юрой Буртиным в его анализе частушек. После войны относительное сосуществование двух культур перешло в фазу агонии. Высокая культура получила удары, вынуждающие спуститься до пошлого уровня массовизации либо уйти в подполье. В то же время традиционная массовая культура канонизируется по нежизненным образцам, отключенным от изменений, которые идут в жизни.

Для сильной культуры надрыв пока не смертелен. Есть пример Слуцкого, который, однажды выступив в подголосках против Пастернака, впал в полубезумие — и ушел в гениальный стих. Высокая культура во внутренней эмиграции получила новый импульс-толчок, а традиционные формы культуры с концом русской деревни и городской коммунальности потеряли жизненную основу.

173. Советская привычка к культурному инструктажу. Генезис современной «чернухи»

— Между повседневностью, в которой русская культура (по умыслу Пушкина!) обитала прежде — российская жизнь в сильной степени пропитана русской культурой, — образовался разрыв. Возмещением его пришли барды, новые песенники. Наметилось место новому союзу высокой и массовой культур, представленное такими людьми, как Высоцкий или Шукшин. Но традиция Шукшина и Высоцкого оборвана и не вошла с должной силой в советскую повседневность. Обострилось гложущее чувство незаполненного привычного места культуры.

Вообще говоря, это чувство — особая русская тема. В ее истоках скудость быта, требующая компенсации. Есть и привычка к поучению, я бы сказал — жизненному инструктажу советского человека со стороны русской культуры. Культурный дидактизм, отчасти поощряемый Сталиным, вошел в обычай. В основе советской идеократии был еще и русский культурный дидактизм. Высокое учительство, которое с падением уровня превратилось в назойливый бубнеж.

Вот где вакуум, который теперь именуют чернухой. Чернуха плоха не тем, что чернуха, а тем, что она подавляет в человеке способность сопротивляться в качестве отдельной личности. Здесь разгадка того, почему это нынешнее, казалось бы, свободное бытие не отвечает ничьим духовным запросам. Нуждается ли человек в том, чтобы смотреть вот эту самую чернуху? Идет ли та навстречу тому, чего он жаждет получить?

Чернуха — это гангрена советской культурной компенсаторики скудости постсоветского бытия. Это нагноение дидактикой отталкивает человека от высокой культуры, и обкрадывание его русскостью обостряется и убыстряется.

174. Нашествие людей с поддельными биографиями. «Не хочу быть вашим полезным фашистом»

— Внутри постсоветского человека установлен интеллектуальный блокиратор. Я о нем сейчас пишу эссе в сборник «Иное». В России возникла новая массовая особь «беловежского человека», уверившего себя, что всякая реальность поддельна. А с поддельной незачем иметь отношений, ее незачем знать, эмпатии ноль. Комплекс массовой закрытости на сей раз неидеократичен. Возник беловежский мутант, и мне он кажется страшней того, что был.

— Я это проще воспринимаю. В моем поколении не разобраться, где оно начиналось, где кончается. Сколько поколений зарыто под одним моим поколением? Мою биографию однажды составили, и я ее ревностно исполнял. Затем пришла десталинизация — не мое время, к которому я, с одной стороны, опоздал, с другой, болезненно его перестрадал. Ситуация перевернулась — вокруг все спешно меняются. Характер перемен под копирку резко противоречит моей натуре! Я внутренне протестую против коллективности, которая видится людям освобождением. Теперь я хочу обрести свою биографию и берусь ее строить. Тут начинаются мои новые сложные пути, в чем полезную роль сыграли преследования.

Вообще говоря, преследование — хороший, оздоровляющий момент всякого дела. А вокруг множатся люди, согласные жить по наспех предписанным им биографиям. Они заполонили все, я вынужден считаться с тем, что и они есть в жизни. Та первая жизнь, где биография была нам задана, иногда кажется мне идиллией при виде жизни, где снуют люди с поддельными биографиями.

Растет ощущение вездесущности обмана, принятого людьми за свое. И надо бы кричать, что все — обман, что страна в катастрофе… Но остается надежда, что если негодяи, которые размножаются сегодня, как мухи, не одолеют, зазвучат и живые голоса. Станет слышно, кто еще жив, кто шевелится. Тогда можно пойти им навстречу, что-то сказать. А дразнить нынешних господ положения — эй, слушайте, и я с кумачовым флагом ходил! Бесполезно. Но ты не подумай, что это некое заявление о намерениях.

— Такова часть нашей общей метафизики События. Оно готовится, хотя сам его можешь не увидеть. Впрочем, на наших глазах и такое уже было дважды.

— Моя метафизика События в следующем: я его признаю, пока навстречу Событию идет мой поступок. Событий вне поступка, диктуемых мне извне, я не принимаю. И другим могу объяснить, что так немыслимо, что из этого проистекает убийство.

— Непременно убийство, а не просто бытовой конформизм?

— Убийство, поскольку в промежуточных звеньях копится ненависть. Ненависть от принуждения к участию в событиях, лишивших тебя поступка — твоего, идущего изнутри, и лишь для тебя обязательного поступка.

Мне тут рассказали про одного идеолога нашего фашизма. Говорит, я понял, что мы были просто нужны кому-то в Кремле. Для какой-то их игры — а я не играю! Раз моя идеология начинает давать льготы, за которые можно что-то выторговать, я не хочу быть «вашим полезным фашистом».

Часть 12. Теология убийства. Фашизм: идут съемки

175. Демократическая глухота. Убийство узурпирует политическую повестку

— Момент моих европейских впечатлений — самообновление и выход на арену фашизма. Смотрел телепередачи и его узнавал в физиономиях, в словах, в жестах… Фальшивый ход банального мышления: сопоставлять неофашистские марши с Веймарской республикой — гляди, как похоже! Нет, похожа природа неподготовленности. Это не «тот» фашизм, а мутация, возникающая при смене в составе проблем.