Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

— Ну ладно. Только, чур, не плакать, если выволочку дадут! — Нестор поправил упряжь, сел в тарантас, разобрав вожжи, притянул к себе обрадованную Фросю. — Гляди, Шеломинчиха, не поддавайся ни на окрики, ни на улещивания. Вздумаешь остаться — и тебя и себя жизни решу.

— Тьфу тебе, глупый! Разве можно такими словами шутить?

— Шутя люди мед пьют. Живем шутя, а помираем взаправду.

— Не надо о страшном… — Фрося просунула руку под локоть Нестора, изо всех сил тряхнула его, но он только усмехнулся, кося на нее из-под чуба повеселевшим глазом.

В Нахаловке было многолюдно, несмотря на будний день. По ухабистым улицам, припорошенным снежком, то и дело проскакивали разъезды казаков, обдавая нахаловцев горячим дыханием лошадей и ошметками мерзлой земли.

Повозка пересчитывала уличные колдобины, Фрося смотрела по сторонам, и сердце ее тоже прыгало по каким-то своим ухабам. Сколько времени не была она в Нахаловке? Пять месяцев или целую вечность?

Вот здесь она с Лешкой наскочила ночью на бывшего жандарма Хлуденева. У этой землянки играла с подружками. По той улочке бегала с Виркой в пойму Сакмары за цветущим жимолозником — убрать землянки к троицыну дню. А здесь… Все прошлое, словно перечеркнутое встречей с Нестором, вдруг ожило… Потом она заметила отчужденные взгляды непривычно праздных рабочих и женщин, сразу умолкавших при виде богатого выезда. Булыжниками кидаться никто не собирался, но смотрели сурово, даже с ненавистью, на отличную повозку, запряженную парой выхоленных лошадей, с бравым кучером — казачьим офицером и на нее — бывшую босоногую девчонку, не ко времени, не к месту нарядную и оживленную.

Лица все были строгие, с впалыми щеками и глазами, окруженными въевшейся копотью. Не цвела улица пестрыми полушалками, низко над землей лежали кровли жилья, поросшие мхом да щетинистой бурой полынью. И Фрося вдруг заробела: как-то примут ее с Нестором дома, может, и на порог не пустят? Шутка сказать, общая забастовка! Значит, решили с голоду умереть, но настоять на своем: освободить из тюрьмы товарищей. Снова, опаляя тревогой, возникла мысль, что, может быть, и из родных кто-нибудь сидит в атаманском застенке. Вон они какие ершистые: отец, братья (Харитон особенно!), Туранины, Левашов, рабочие Хлуденевы и муж беленькой Зины — Заварухин. Сидят они, наверное, за решеткой, и порют их там розгами, оттого и лица у встречных темные, как у святых на иконах.

От таких мыслей Фрося совсем сникла. Но вот завиднелась землянка родителей с новыми окнами, с гладко умазанной земляной крышей, и Нестор, от напряжения и неловкости заносчивый с виду, круто осадил лошадей у ворот, сколоченных из тонких тесинок.

Заслышав шум экипажа, выглянул из сеней сам Ефим Наследов и словно пристыл на порожке. Сутулясь под низкой притолокой, он молча сверлил светлыми глазами бледное лицо дочери, подходившей к нему неровной от волнения походкой.

— Папаня! — вскрикнула Фрося и, не выдержав холодности встречи, точно вихрем подхваченная, с плачем бросилась перед ним на колени.

Нестор нехотя подошел к Наследову и тоже опустился рядом с Фросей, приневоленный ее бурным порывом.

— Папанька, чего они просят? Кто это? — изумленно спросил вывернувшийся из-под руки отца Пашка, веснушчатый, с торчащими рыжими вихрами, но догадался, смутился и от неожиданности заорал во все горло: — Мамань, Харитоша, дедушка, гляньте: Фрося!..

— Брось ты!.. — отогнал его Ефим и, сутулясь сильнее обычного, вышагнул из сеней: — Зачем пожаловали?

— Прощенья просить… Маманьку… — задыхаясь от рыданий, заговорила Фрося.

— Я не поп. Грехи не отпускаю.

Нестор глянул снизу смело, даже дерзко.

— Какие же у нас грехи? Мы перед богом и людьми муж да жена, честно обвенчанные. Фрося вам кланяется, чтобы до матери допустили — повидаться.

— Так чего же вы передо мной, ровно перед архиереем, по земле елозите? — спокойно, но потому и жестко спросил Ефим. — Я не киргизский бай, жену за занавеской не прячу. Пусть повидаются.

— А вы, папаня, с нами и поговорить не хотите? — Фрося медленно поднялась, вытерла ладонью заплаканное лицо.

— Об чем нам разговаривать?! Мы теперь люди вовсе чужие, можно сказать, из разных лагерей.

— Вовремя, гостеньки дорогие! — поддал жару Харитон, вразвалочку вышедший из сеней.

Он стал возле отца, вольно развернув мощные плечи, сунул кулаки в бока, задиристый, непреклонный. На широком лице кровоподтеки и ссадины, один глаз заплыл синей опухолью — еле светится из щелочки.

Дед Арефий протолкнулся вперед, расцвел в детской улыбке, но улыбку как сдунуло при виде Нестора. Неловко замявшись, подался старый обратно в сени.

Фрося растерянно вскрикнула:

— Харитоша!.. Дедушка!..

Мать выбежала, на ходу поправляя завязки чистого фартука, густые пряди рыжих волос упрямо вылезали из-под наспех повязанного нового ситцевого платка, взглянула на застопоривших у двери мужчин, на дочку, такую нарядную среди крохотного бедного дворика.

На миг будто обожгло испугом: на какие деньги смогла приобрести Фрося белую пуховую шаль с кружевной каймой, кто ей купил богатую шубу, крытую тонким сукном, отороченную дорогим мехом? Да и вся шуба, сразу видно, не на рыбьем меху! А сама-то Фросенька еще лучше стала: выровнялась, расцвела, знать, в холе живет!

И зачем тут оказался молодой казачий офицер, оттесненный от столпившейся семьи широко растопыренными локтями Харитона? Однако по тому, как он тянулся к Фросе преданным взглядом, по колечку, блестевшему на ее руке, Наследиха сразу поняла: зять это.

«Значит, не ради утешенья говорили мне ребята, что Фрося за богатого казака вышла. И с виду молодец хоть куда…»

Гордость ворохнулась было в материнском сердце, подтолкнула к беглянке, но, снова взглянув на враждебно холодные лица своих домочадцев, Наследиха подумала о Мите. Лежал милый сын, после казачьего налета, почернев, захлебываясь кровью, со следами конских подков на окровавленной разодранной рубахе. Словно щенка растоптали, и ни с кого спросу нет!

Протянутые было руки опустились, и уже с острой неприязнью мать посмотрела на сытых лошадей в добротной повозке, пряча глаза от Фроси, сказала сдержанно, сухо, даже жестко:

— Что ж ты? Пропала вовсе…

— Маманя! — Фрося с мольбой придвинулась к матери. — Не пропащая я. Вот, с мужем приехали. Все по закону выполнили, маманя!

— Господи, да разве о том разговор? Только нету нам радости от твоего замужества. Какая же это родня, когда они, станичники твои, наших смертным боем бьют? Лучше бы ты в подоле принесла… Мы бы тебя, по крайности, жалели.

Наследиха закрыла лицо фартуком, словно горячий чугун ухватила, и не то застонала, не то зарычала от нестерпимой душевной боли.

Фрося ошеломленно слушала мать: какие страшные слова говорит!

— Митя-то лежит, кровью плюется. — Пашка, точно затравленный волчок, сверкнул глазами на сестру и Нестора. — Помяли его ваши лампасники… Эх, ты-ы, променяла нас на жирный кусок!

— Не смеешь так со мной! Мал еще, — тоже ожесточись, крикнула Фрося и опять заплакала. — Почему Митю-то?.. Он лучше всех! Он самый добрый…

— За то и искалечили его казаки. Хуже зверья накинулись на рабочих, когда разгоняли собранье… Лежачих лошадьми топтали, — сказал отец, не повышая тона, но такое прозвучало в его голосе, что Нестор, еще не опомнившийся от оскорбления, вздрогнул, увидев глубину пропасти между собой и этими людьми, и впервые устыдился своего казачьего звания.

«Чего наши все лезут в чужие дела! Себе воли требуем, а других в бараний рог гнем!»

Фрося, потрясенная семейным горем, кинулась к повозке, выдернула баул с гостинцами и, потеснив родных, направилась в землянку.

— Это еще зачем? Кому привезла? — зло спросил Харитон, загораживая ей путь.

— Мите. Его нельзя сейчас морить голодом. Плохо, когда кровь горлом… Ведь не мы с Нестором виноваты. Почему вы нас так встречаете? Меня его родные, хоть и богачи, по-людски приняли.

— Они тебя, донюшка, как перебежчицу взяли, а ты и поверила… — скорбно отозвался из сеней дед Арефий.

А Харитон грубо вырвал из ее рук тяжелый баул и разом вытряхнул все, что в нем было, за ограду.

— Не нужны нам ваши подачки! — мрачно проговорил он, глядя, как покатились желтые комки масла, тяжело шлепнулись потрошеные утки, мешок с кокурками и в развернувшейся бумаге настоящее чудо — зажаренный поросенок.

Раскрыв рот, Пашка смотрел ошалело на выкинутые богатства. Мосластый, заморенный пес вывернулся неизвестно откуда на своих широко раскоряченных лапах, схватил поросенка вместе с промасленной бумагой.

— Ах ты!.. — крикнул мальчик, кинувшись вслед, но спохватился, смущенно сказал: — К кирпичным ямам потащил. Бездомовый…

Словно чем-то отравленный ходил в эти дни Ефим Наследов, прислушивался к хриплому дыханию Мити, поправлял немудрящие подушки под его головой, вытирал кровь, сочившуюся тонкими струйками изо рта при каждом движении, а то подолгу стоял во дворе, на холодном ветру, глядя в мутное ночное небо.