Мамины субботы - Хаим Граде

— Ветер выдул табак, — печально отвечает Янкл Грот, не в силах ни разговаривать, ни уйти.

Мы молча отходим от него и покидаем базар. Вдруг адвокат Оренштейн начинает смеяться горьким смехом. В Карфагене, говорит он, даже ветер — разбойник. Он выдувает табак из гильз Янкла Грота.

Верхом на осликах с базара возвращаются таджикские женщины в длинных красных платьях с зелеными шелковыми пелеринами и высоких круглых красных шапках, увешанных колокольчиками и похожих на цилиндры без полей; на груди у таджичек монисты из монет, а лица до самых глаз закрыты черной паранджой. Одна из них, девушка, без паранджи. Она смугла, нос у нее изогнут, как у хищной птицы, глаза черные, как уголь, а волосы рыжие, полыхающие огнем. Девушка сидит на осле неподвижно, словно царица, словно орел на вершине скалы, и я не могу оторвать от нее взгляда.

— Идемте! Вы хотите, чтобы какой-нибудь таджик ткнул вас ножом в спину? — тащит меня за руку Оренштейн. — Азиаты терпеть не могут, когда смотрят на их женщин!

— Впервые вижу, чтобы местная уроженка была рыжеволосой. Они все тут черные. — Я осматриваю свой жалкий костюм, догадываясь, что эта удивительно красивая смуглолицая девушка даже не взглянула на меня, потому что я оборван.

— Эти таджики выручают целые ящики червонцев за свой облезлый товар, — вслух размышляет Оренштейн и снова тянет меня за руку. — Идемте же, я познакомлю вас с Ильей-пророком, бухарским евреем — сапожником, который бесплатно чистит беженцам ботинки. Последнее время он сидит со своим ящичком в одном переулке.

Все лето у ворот городского парка на Ленинской я наблюдал сапожную артель бухарских евреев, которые работали во дворе, под узким длинным навесом. Это была компания чернявых молодых людей с веселыми глазами. Они все время переговаривались, громко смеялись и при этом прилежно работали. Подошвы и нос моих ботинок развалились. Я попросил их отремонтировать ботинки на месте, потому что другой пары обуви у меня нет. Но сапожники, заваленные работой, велели подождать, когда у них выдастся свободная минута. Прежде чем она выдалась, из всей артели осталось только двое в правом углу и двое в левом, а посередине ряда табуретки опустели. Всех позабирали в армию. Оставшиеся сапожники перестали балагурить и смеяться, они только сидели и трудились, склоняя над колодками лбы в крупных каплях пота. Потом и последние работники исчезли, а с ними и их табуретки. Под навесом артели теперь валялись пьяные инвалиды. Поэтому я очень радуюсь сапожнику Оренштейна. Может быть, он отремонтирует мои ботинки на месте.

Сапожник сидит в боковом переулке, где я редко хожу. Увидев его, я решаю, что это отец или тесть одного из сапожников артели, которых забрали в армию, и он хочет заработать на содержание оставшейся семьи. На вид старику за восемьдесят. Длинная белая, как снег, борода закрывает всю его грудь, доходя аж до сапожной колодки. Он носит халат и тюбетейку, как таджик. Его добрые стариковские черные глаза замечают нас и улыбаются. Он кивает, чтобы мы подошли. Оренштейн бывал у него множество раз, и старик узнает его. Но белые туфли Оренштейна настолько потрепаны и изношены, что их уже невозможно почистить. Оренштейн взмахивает рукой.

— Раб в Карфагене может обойтись без башмаков. Я иду в парк, прилягу на скамейке. Когда закончите, приходите.

Я сажусь на табуретку напротив старика и прошу его починить мои ботинки. Но этот бухарский еврей не понимает по-русски[177]. Мне приходит в голову, что он должен понимать по-древнееврейски[178]. Я стягиваю с ноги ботинок, показываю на его стоптанную подошву и даю сапожнику понять, чего я от него хочу. При этом я вынимаю деньги в знак того, что я не прошу его работать даром, — услуга будет оплачена. Однако по-древнееврейски старик тоже не знает. Он говорит только по-таджикски, но до него доходит смысл моей просьбы. С печальной улыбкой мастер показывает мне, что у него нет кожи, нет дратвы, нет штифтов, и с сожалением разводит руками: он не может мне помочь.

Я надеваю ботинок и собираюсь уйти, но он придерживает мою ногу и жестами объясняет, что почистит мне обувь. Старик вытаскивает щетку, ваксу и, прежде чем отереть ботинок тряпкой, внимательно смотрит на его носок и задник, словно считывая пройденный мной путь. Я тыкаю в себя пальцем и говорю всего одно слово:

— Вильна.

Какое-то время старик сидит, наморщив лоб, пытаясь что-то вспомнить. Потом копается в ящике, стоящем у него в ногах, вытаскивает книгу в потрепанном переплете, протягивает мне и указывает на титульный лист, мол, взгляни.

Приближается Новолетие, и этот бухарский еврей держит при себе сборник покаянных молитв. На титульном листе большими буквами написано, что молитвенник отпечатан в Вильне.

Старик заканчивает чистить ботинки, и я хватаюсь за карман, чтобы заплатить ему, но он отрицательно качает головой, серьезно и с закрытыми глазами. Потом снова копается в своем ящике, вынимает оттуда большой гранат с жесткой коричневой морщинистой кожей и протягивает мне.

— Шеэхейону[179], — произносит он единственное за все время слово; оно звучит с такой мольбой и преданностью, что я сразу беру гранат.

— Даже недостойные люди среди вас полны заслуг, как гранат зерен[180], — кричу я по-древнееврейски, чтобы доставить старику радость. Я вижу, что он не понимает меня и все же согласно кивает головой, довольный тем, что его подарок принят и я что-то говорю на священном языке. Сапожник сидит в печальной задумчивости, будто размышляя о сыне или зяте, ушедших на войну. Я тоже сижу, окаменев, в своих начищенных старых ботинках, со сборником покаянных молитв в одной руке и гранатом в другой. Я похож на Янкла Грота, стоящего на базаре с пустыми папиросными гильзами, из которых ветер выдул табак.

Старик дал мне плод для произнесения Шеэхейону на трапезе Новолетия. Мама с Фрумой-Либчей — там, а я — здесь, с гранатом в руке и Шеэхейону на устах.

Варшавский адвокат Оренштейн решил, что уезжает из Карфагена, как он называл Сталинабад, в Содом и Гоморру — Самарканд или Бухару. Он слышал от людей, что Самарканд и Бухара — это настоящие восточные города с мечетями, минаретами и чайханами, в которых узбеки сидят по-турецки и пьют зеленый чай. Оренштейн тоже хотел сидеть в чайхане по-турецки, пить зеленый чай, курить и ничего не делать.

Я считал Оренштейна чокнутым и страшно боялся его остановок посреди базара, во время которых он пробовал товар из таджикских корзин и читал мне лекции по истории. Однажды он остановился, чтобы сообщить, что кровавые гладиаторские бои проводились не только в самом Риме, но и во всех римских колониях. Говорил он подчеркнуто громко и при этом смеялся, глядя, как я трясусь от страха, что кто-нибудь посторонний услышит и поймет скрытый в его речах намек. Я завидовал наплевательскому отношению Оренштейна ко всему и в то же время сильно осуждал его за это. В конце концов я начал его избегать. Но, когда он уехал, мне стало одиноко. Я слонялся по сталинабадскому базару один-одинешенек. Был конец осени, перезревшие фрукты продавались по дешевке, и вечером, после торговли, за пару рублей я мог получить два фунта подгнившего винограда.

Как-то вечером я увидел на базаре толпу вокруг полуслепого певца и музыканта, который протяжно и заунывно пел, подыгрывая себе на двухструнной мандолине. Вдруг он издал дикий крик, словно закричала сама пустыня Каракумы, а с ней — заснеженные горы, и его пальцы стремительно забегали по струнам. Потом он снова зашелся тихим плачем, и его пальцы на инструменте замерли. Когда я решил, что выступление подходит к концу, певец снова испустил свой хриплый пустынный крик. Закончил он так же неожиданно, как начал, и объявил, что предсказывает будущее по руке. Вокруг него, облитые медным светом заката, стояли таджики с набожным выражением на лицах. Но первым, кто шагнул к полуслепому гадальщику, был Миша Тройман. Гадальщик ощупал Мишину ладонь и пропел свое пророчество на смеси таджикского с русским. Я пошел прочь от этого сборища. Миша бросил гадальщику монету и нагнал меня.

— Я дурачусь. Что может знать этот таджик о моей лодзинской семье? — Миша вынимает из кармана пригоршню катушек с нитками. — Вы недавно просили у меня ниток. Говорили, что пуговицы у вас на пиджаке оборвались. Так какие нитки вам нужны, черные, белые, коричневые?

— Где вы взяли их так много сразу? — Я оглядываюсь по сторонам.

— Там, где я работаю. Вы думаете, я могу жить на их три-четыре сотни рублей в месяц? — Тройман запихивает катушки обратно в карман и идет со мной к городскому парку, постоянному пристанищу беженцев. По дороге он говорит, что, пока его невестка была здорова, он мог иметь к ней претензии и требовать, чтобы она сама обеспечивала себя с ребенком и отправляла посылки мужу в тюрьму. Но теперь у невестки тиф и она лежит в больнице. Ее дочка — у чужих людей, и обе могут умереть так же, как мрут здесь другие беженцы. Когда война закончится и он, Миша, с братом вернется в Лодзь, тот будет всю жизнь попрекать его. Свою жену и ребенка, скажет ему брат, ты нашел живыми, а мою семью в Сталинабаде, когда я сидел в тюрьме, бросил умирать с голоду. Миша обязан помочь невестке.