Его уже не ждали - Златослава Каменкович

— Дитятко кормить надобно, а у пани молоко пропало, — рассказывал Омелько. — Моя Дарина не могла слышать, как дитя кричит, пошла в кормилицы. Пани Анна полюбила Дарину за доброе сердце, да и открылась ей, что не жинка она пану Калиновскому. Обманом заманул он ее и мать в Вену, обещал мужа пани Анны спасти от смерти.

Да не сделал того, что обещал, а может, сам сгубил его… Помню, Дарина рассказывала, будто пан Калиновский по каким-то фальшивым бумагам записал на себя сына пани Анны. Потом стал требовать, чтобы пани Анна стала его любовницей, а когда она отказалась, угрожал сына отнять.

Моя Дарина и еще одна служанка помогли пани Анне убежать с ребенком от этого злодюги. А настоящий батько Ярослава — русин, рабочий, революционер.

Кровь ударила в виски Гаю, в ушах зазвенело. Пошатываясь, он тяжелыми шагами направился к двери камеры, чтобы люди не увидели его слез.

Теперь Гай понимал, почему он так часто заглядывал Ярославу в глаза, почему невольно тревожился за его жизнь на баррикадах.

«Ярослав… Я каждый день встречался с тобой, восхищался твоим умом, отвагой, преданностью нашему делу. И я не знал, что ты мой сын…»

Гай прижался разгоряченным лбом к холодной железной двери, и вдруг припомнил две буквы, которые Ярослав когда-то поставил, расписываясь под своим взносом в рабочую кассу.

«Как я сразу не догадался, что «Я. Р.» означало «Ярослав Руденко». А там, в соседней комнате, была мать моего сына… Я был с ней под одной крышей, в двух шагах, а искал ее в Праге».

В эти дни, когда рабочие — участники баррикадных боев томились за решетками тюрьмы, их друзья на свободе не сложили оружия. В рабочих кварталах на стенах домов появились листовки, в которых говорилось:

«Рабочие Львова! Предприниматели испугались вашей силы. Они вынуждены были принять все наши требования. Но власти до сих пор держат в тюрьме участников баррикадных боев. В тюрьме томятся и дети.

Требуйте их освобождения!

Матери, жены, дети! Требуйте свободы вашим отцам, братьям, мужьям и детям!»

Власти догадывались, что листовки писал Иван Сокол. Они готовились снова его арестовать.

Дни и ночи женщины и дети стояли у ворот тюрьмы.

— Освободите наших мужей!

— Освободите наших детей!!!

— Освободите! — гневно, вместе со всеми кричал Гриць, который стоял вместе с матерью в толпе.

А по всем ярусам тюрьмы узники требовали:

— Волю детям! Волю-ю!!!

Вскоре вся тюрьма гудела:

— Волю детям! Волю!!!

Напуганный старший надзиратель, вбежав в кабинет комиссара тюрьмы, доложил:

— Бунт!

Зазвонил телефон, Кранц поднял трубку.

— Слушаюсь… слушаюсь, пан прокурор… Так, так… Что? Всех? Слушаюсь… — бормотал комиссар тюрьмы.

Положив трубку, Кранц удивленно пожал плечами:

— Разве это возможно — выпустить всех бунтовщиков?

Уверенный, что Вайцель отменит нелепое приказание прокурора, Кранц, как обычно, позвонил директору тайной полиции.

Нет, такого не случалось за четверть века преданной службы Кранца своему шефу. Вайцель, всегда корректный, обозвал его болваном, кретином, старым ослом. А затем произошло самое невероятное. Кранц был ошарашен, испуган, так, как если бы он, привыкнув по утрам с закрытыми глазами опускать ноги в мягкие домашние туфли, вдруг наступил на ежа. Никто иной, как сам Генрих Вайцель, крикнул в телефонную трубку:

— Если пан прокурор приказал, исполняйте немедленно! И не морочьте мне голову своими идиотскими донесениями!

Комиссару тюрьмы было над чем призадуматься. Вайцель всегда требовал, чтобы без его ведома он, Кранц, не выполнял ни одного приказания прокурора. И вот тебе: «Если пан прокурор приказал, исполняйте немедленно!»

Откуда было Кранцу знать, что вражда между прокурором и директором тайной полиции вступила в новую фазу? Прокурор сумел грозную ситуацию, создавшуюся в городе, использовать против Вайцеля. Он объяснил все беспорядки бездарной работой тайной полиции, не сумевшей вовремя обезглавить рабочее движение. Считая положение опасным, прокурор предложил не дразнить рабочих и выпустить из тюрьмы всех арестованных. А потом, когда страсти немного остынут, без огласки и шума, по одиночке изъять зачинщиков.

И как раз за минуту до телефонного звонка комиссара тюрьмы Вайцель выслушал пренеприятную нотацию от министра и получил приказ срочно явиться в Вену. Но самое досадное было то, что министр приказал Вайцелю дать распоряжение своим чиновникам не мешать прокурору восстанавливать порядок в городе.

Придя в себя после разговора с Вайцелем, комиссар тюрьмы приказал надзирателю:

— Вызвать наряд! Выпускать мальчишек! Потом начнете выпускать рабочих.

Старший надзиратель, не совсем поняв своего начальника, удивленно пялил на него глаза:

— Что смотришь, болван? Приказ прокурора! Исполнять!

Не рассчитывая на скорое освобождение, Гай наставлял Ромку:

— Ты запомнил, сынок, что написал тебе на книге Иван Сокол?

— На всю жизнь…

— Зайди к нашему другу и скажи, что я просил его быть осторожным. Передай товарищам: надо остерегаться Яна Шецкого.

Ромка удивленно посмотрел на Гая.

— Да, враги не только с оружием в руках идут против рабочих. Они одеваются в рабочую одежду, прикидываясь нашими друзьями. Этого забывать нельзя, Ромусь.

К дверям камеры подошел надзиратель, отпер дверь.

— Мальчишка, выходи! Быстрей!

Ромка медлил. Ему трудно было расставаться с Гаем, Богданом — старшими товарищами по борьбе.

Кузьма Гай наклонился к мальчику и что-то торопливо прошептал ему на ухо.

— Пани Анне? — переспросил Ромка.

— Да.

В открытую дверь камеры забежал Антек. Его лицо покрывали синяки, но глаза лучились радостью.

— Куда? Назад! — заорал на мальчонку надзиратель. А по коридору бежали еще три надзирателя. Гай обнял мальчиков. Тесным кольцом обступили их рабочие. Кто-то тихо запел:

Кати навикли поливатиКраiну кровʼю i слiзьми,…Але як прийде день одплати,  —Судити будемо iх ми!Судити будемо iх ми!

Песню, рожденную во Львове, знали и любили рабочие. Теперь ее подхватила вся камера.

Надзиратели, не решаясь зайти в камеру, приказали мальчикам выйти в коридор.

Ромка не знал, скоро ли придется встретиться с Гаем и с этими людьми, недавно совсем чужими, а теперь близкими и дорогими, дружбой и доверием которых мальчик гордился.

Ромка запомнил их адреса. Он навестит, передаст слова привета и утешения женам и детям. Ромка и его товарищи будут помогать им, чем только смогут.

Мальчик твердо решил: он станет бесстрашным, будет так же сильно любить свой народ и бороться за его свободу, как Гай.

— Иди, сынок, иди, — сказал Гай и поцеловал Ромку в голову.

Освобожденные дети спускаются по лестнице. На нижнем этаже их встретила та же мятежная песня борьбы:

Але як прийде день одплати, —Судити будемо iх ми!

Из каждой камеры звучит грозный приговор тиранам:

Судити будемо iх ми!

В длинном коридоре, освещенном тусклыми газовыми рожками, Антек почему-то спросил:

— Ромусь, как ты думаешь, на дворе сейчас ночь?

Впереди кто-то распахнул двери. Ворвался ветерок, и перед мальчиками заголубел кусок безоблачного неба.

— Утро, — ответил Ромка, облизывая пересохшие губы и на полную грудь вдыхая свежий воздух. Он улыбнулся, впервые за все мрачные дни.

За тяжелой железной брамой тюрьмы шумела толпа.

— Сыночек, голубь, заступник мой! — первой увидела Антека мать, бросаясь навстречу.

Матери радостно обнимают сыновей, расспрашивают об отцах, мужьях…

— Не надо, мама… Чего теперь плакать? — старается успокоить свою мать Антек. Она крепко прижимает Антека к себе, точно боится, чтобы кто-нибудь не отнял его, а дрожащие губы с трудом произносят:

— Вот и ты пошел дорогой отца… И выстаивать мне, горемычной, всю жизнь под воротами криминала…

— Не будешь стоять, — шепчет мальчик. — Всему конец приходит. Жизнь тоже изменится.

Только Ромка не мог найти маму. Неужели его не встречает никто?

Пришли! Вон дедушка протискивается сквозь толпу. За ним пани Анна с черным шарфом на голове.

Старый Мартынчук не видит внука, и мальчик, устремляясь навстречу, кричит:

— Дедусь, вот я!

Траурная повязка на рукаве у деда снова напоминает Ромке о смерти отца.

— Дедусь, а где мама?

Вопрос как острый нож вонзается в сердце Остапа Мартынчука. Мужество изменяет старику, губы его дрожат, и он с мольбой смотрит на Анну.

— Пани Анна, где моя мама? — тревожно спросил Ромка.