Сжигая запреты (СИ) - Тодорова Елена

Марина…

Нет, не оборачивайся! Сейчас не смотри на меня!

Кусая губы, замираю. А малышонок мнет синхронно свои, будто усмехаясь во сне.

Марина… Хватит бродить. Возвращайся нормально!

Я не скоро проснусь, не скоро меня оттуда выпустят… А терпения лежать в одиночестве нет! Хочу быть с вами.

Маринка… Утром я приду... Чтоб встречала!

Ладно, Дань… Ладно… Только еще чуть-чуть с вами постою…

Смотрю на малыху, смотрю… Словно через меня и Маринка может это делать. Разглядываем неторопливо. Моя ладонь в длину покрывает половину Дарины. Это зрелище, конечно, на любых внутренних настройках является поражающим. А я до сих пор позволяю себя чувствовать абсолютно все, что выталкивает из нутра. Если разрешить себе хоть на чем-то зациклиться, грудь заполняет страх, а руки разбивает дрожь.

Разве можно кого-то настолько любить, Дань?

Можно. Поверь мне, Марин, можно.

Несколько часов, проведенных вместе, кажутся каким-то дивным сном. Только вот я уверен, что не сплю. Все это время я без особых движений стою с дочкой у окна. Возможно, в какой-то миг мой перегруженный мозг вырубается без полного выключения сознания. Прежде мне доводилось ловить самые разные состояния. Большинство из них умышленно, в рамках тех же буддистских практик. Но совершенно точно, ничего похожего на то, что происходит сейчас, со мной еще не случалось.

Когда в палате появляются Чарушины, я обнаруживаю себя сидящим на диване. Дочка лежит на моих руках почти в том же положении, в котором засыпала. Только сейчас не спит. Водит глазками по моему лицу, будто уже способна фокусироваться. Но самое главное, она не плачет и не шумит, как те дети, что находятся у нас за стенками.

Со всех сторон орут.

Лишь в нашей палате идеальный дзен под названием лаввайб[12].

– Моя ты сладкая, – выдает склонившаяся над дочкой мама Таня. – Моя ты хорошая… Моя ты родная… – тронув пальцем носик, щеки и лобик малышонка, протягивает руки. – Дашь мне ее?

Даю, конечно. Тем более Даринка не возражает. Какое-то время еще наблюдаю за тем, как теща вздыхает над ней. А убедившись, что у нее уж точно не возникнет проблем, удаляюсь в ванную, чтобы принять душ и привести себя в порядок.

Когда возвращаюсь в комнату, Дынька уже в новых вещах красуется. Лежа у мамы Тани на руках, приканчивает порцию смеси.

– Как у вас ночь прошла? – спрашивает Артем Владимирович. – Мы пока дождались утра, чтобы сдать необходимые анализы и попасть в отделение, думал, Таня что-нибудь разнесет.

Выглядят Чарушины как обычно. Улыбаются и шутят, но глаза у обоих – раздробленное стекло. Немало слез вылито, вижу. И немало их осталось внутри. Они воспаляются и выжигают душу, равно как и у меня. Однако все мы обязаны оставаться сильными.

– Нормально прошла, – тихо отзываюсь я. – Дарина поела и часа три спала.

– Умница наша, – улыбается мама Таня малыхе. – Надо кушать, да? Надо нам расти… – воркует над ней, как умеют только женщины. Дынька слету эту фишку схватывает. Глядя на нее, взбудораженно машет ручками и дергает ножками. – Такая красивая девочка у нас… А будет еще краше… С каждым днем, да? Сладкая моя… Дарина Данииловна, да? Ты принцесса? Любимая наша девочка.

Мне с их приходом вроде и легче, а вместе с тем в груди собирается какое-то горячее вязкое чувство.

– Ты к Рине?

Осознаю, что не дал пояснений относительно своих действий, лишь когда прилетает в спину этот вопрос. Перевожу дыхание и оборачиваюсь к тестям, которые за последнее время реально стали родителями.

– Да… Должны пустить уже… Обещали…

– Передай, что мы любим ее. Очень, – Артем Владимирович не особо тверже меня звучит. Да и взгляд… Сражает самыми сильными эмоциями, из которых провозглашенная «любовь» является относительно легкой. – Если позволят, обними… Хотя это вряд ли…

Киваю и шагаю еще на три шага обратно.

– Я ощущаю свою вину за то, что она проживает, – выдавливаю без подготовки. – Я просто… Просто… Маринка – моя жизнь. В ней мои дыхание и сердцебиение. Я без нее не могу функционировать. Но я понимаю, что для вас все не менее сложно. И мне очень жаль. Правда.

Мама Таня оставляет Дарину посреди кровати, чтобы подойти ко мне.

– Данька… – выдыхает со слезами. – Ты что такое говоришь? Я не хочу обесценивать твои чувства, но это полная глупость, – высекает как никогда уверенно. – Какая вина? При чем тут ты, дорогой? – не обнимает меня. Только гладит ладонями по плечам. Смотрит на Артема Владимировича. Улавливаю, как тот кивает, выписывая какое-то позволение. Еще пару секунд теряюсь, прежде чем мама Таня продолжает: – Чтобы ты знал, у нас до Тёмы была замершая беременность. На большом сроке. Это страшное горе. Огромное испытание. Но разве кто-то в таком виноват, Дань?

Пока я в растерянности цепенею, принимая чью-то боль поверх своей, Татьяна Николаевна плачет, а Артем Владимирович хрипло прочищает горло и шагает к нам ближе.

– Таню тогда тоже всем отделением спасали, – делится глухо. – Мы это пережили. А у вас ребенок рядом. Встанете на ноги. Все будет.

Когда оба обнимают, меня, ожидаемо, размазывает. Но вместе с тем и тот непосильный грех, который я на себя навешал, уходит. Минуту спустя я уже перестраиваюсь и, наконец, с полной силой могу дышать.

Оставляю их с дочкой. И иду к своей Маринке.

По дороге догоняет осознание. Я ведь не дурак, но, наверное, нуждался в последнем толчке, чтобы понять: все происходящее – не просто череда событий.

Это знак. Своего рода урок.

Мы летали так высоко, что забывали об осторожности. Упала Маринка в обычном ритме жизни. Но именно это показало, что рисковать дополнительно – преступная беспечность.

Я делаю эти выводы и обещаю с этого момента стать серьезнее. Быть внимательнее к жене и к дочке. Быть ближе. Быть сильнее для них. И любить, конечно, еще на разряд выше.

Так работают испытания на финише. А я очень надеюсь, что у нас финиш.

– Даниил Владиславович… – восклицает медсестра.

Подскакивает из-за стола на посту и замирает.

Горячий всплеск. Взрыв. Резкое ускорение сердцебиения.

Слабо соображаю, что она указывает мне путь. И еще позже замечаю, что улыбается. Когда одна из дверей распахивается, я шагаю внутрь, как в бездну, не зная, будет ли там пол, или я все же провалюсь прямиком в ад.

Шагаю и столбенею.

Маринка вся в трубках и под белыми простынями. Я вообще будто в скафандре – так меня готовили, прежде чем пустить к границе, где каждый день жизнь бьется со смертью.

Запечатали нас знатно. Только глаза видно. И Маринкины… Господи, они открыты и подвижны.

Казалось бы, что тут можно получить?

Но первый наш зрительный контакт, словно ядерный взрыв. Словно метеоритный дождь. Словно гигантская морская волна. Словно горячие и ароматные пары сладкой сдобы. Этих «словно» очень много! Меня сражает эмоциями. Заряжает в грудь с такой силой, что при желании хватило бы топлива обежать за сутки весь мир. Но, как я уже не раз говорил, весь мир мне не надо.

Я делаю шаг, делаю два, делаю три и… Рухнув на колени, прижимаюсь лицом к Маринкиной руке.

Пластырь, катетер, пластиковая трубка… Я боюсь совершить вдох.

В глазах темнеет, голову кругом несет – меня накрывает мраком. Я вдыхаю.

Безнадеги не ощущаю. Под тяжелым ароматом медицинских препаратов стойко пробивается Маринкин природный запах.

– Ты опоздал, что ли… – сипит она едва-едва слышно. И так рвано, что вызывает жуткий озноб. – Мне ждать пришлось, Дань…

«Утром я приду... Чтоб встречала!»

Со слезами смеюсь. Задыхаюсь. Поднимая взгляд, жадно всматриваюсь в родные глаза.

– Я некрасивая… – умудряется выдать моя Маринка. – Белая, словно после векового сна…

Поджимая губы, мотаю головой. И, едва набираю достаточно кислорода, выдыхаю:

– Я тебя люблю.

Боюсь коснуться, чтобы не навредить. Но мне так хочется окутать ее теплом и надежностью, что я снова решаюсь прибегнуть к кое-какой практике и даю ей это ментально.