В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев

Осипова вынесли с заставы, положили на нос бронетранспортера, подняли, чтобы труп не скатился с брони, козырек, повезли в Кабул…

Кровь взбесилась, готова была разорвать сосуды, выплеснуться наружу, как тогда, в ущелье. Все безумствовало внутри Шарагина! Он задыхался, трясся всем телом.

…Богданов! ты руководил операцией, и он по твоей вине погиб! ты

послал его вперед… тебе на все наплевать, ты бы и полком

пожертвовал, скажи тебе кто, что место комдива получишь, любой

ценой проявиться, выделиться… можешь быть доволен: у тебя в

дивизии очередной герой появился, и одним офицером меньше

стало!..

…особист замял это дело… а зря!.. надо было тебя, Богданов, под

трибунал отдать!.. значит ты, сволочь, испугался! испугался,

что заложу тебя?!. я убью тебя, Богданов!!!

Котенок перестал мурлыкать.

Во дворе кричала детвора, мамаша нервно звала свое чадо с улицы.

Шарагин встрепенулся, возвращаясь из мира войны. И не стало больше зимнего перевала, и крупных хлопьев снега, что опускались на синее солдатское одеяло, в которое завернули Осипова.

Большой и указательный пальцы обхватили и сдавили котенку горло. Маленький комочек был еще теплым. Коготки до крови исцарапали кожу. Шарагин непонимающе смотрел на задушенное существо.

…что со мной происходит? я медленно схожу с ума, я весь день

переживаю, а ночью меня изводит дикая боль… это расплата! но за

что? я ни в чем не виноват!.. надо унести его… а куда я его дену? что

скажу?.. отнесу и брошу его в мусорный бак… хорошо, что никого

нет на лестнице… скажу, что котенок убежал…

Пешком, спотыкаясь, крепко сжав в руках котенка, вдоль хрущевских пятиэтажек, взявших в осаду воинскую часть, и почти вплотную подступивших к высокому бетонному забору, через детские площадки, отворачиваясь от молодых мам с колясками, убегал Шарагин прочь от дома.

…что же я наделал?!..

Точно взбитые сливки, с синими подбрюшинами висели над городом облака. Прошло, наверное, несколько часов с того времени, как он выбежал из квартиры. Потерянно брел он по старой, незнакомой раньше части города, по тихой улице с молчаливыми от безветрия липами; мимо бревенчатых домов-пенсионеров, сложенных на долгие времена, прижавшихся друг к другу, будто живые люди, которые понимали, что вместе – легче, вместе – безопасней; один дом – зеленый, подновленный свежей краской, один – выцветше-голубой, остальные – коричнево-серые, некрашеные, все – осевшие, но тем не менее крепенькие еще, бодрящиеся, как старички-живчики.

Кроме одного мужчины у колонки с водой, больше никого поблизости не было. Мужчина наполнил второе ведро.

…что-то знакомое в нем… если б не борода…

Раздетый по пояс, в закатанных по икры армейских брюках и сандалиях, мужчина наклонился к ведрам.

– Епимахов?! – не веря собственным глазам позвал Олег. – Николай?..

Мужчина миновал низенькие, утопленные в тротуар окошки, защищенные от посторонних глаз ставнями, толкнул сандалией калитку, и скрылся.

– Епимахов!

Калитка была заперта.

…не признал…

– Епимахов! Открой, это я – Шарагин! – стучался он, счастливый от неожиданной встречи.

Что-что скрипнуло. Наступила полная тишина. Тишина спустилась на всю улицу, и на весь город, и на миг почудилось, что он снова оглох, как тогда – во время засады. На улице по-прежнему было безлюдно. В доме через дорогу, в окне сидел откормленный, пушистый, мордастый серый кот. Недолго раздумывая, Шарагин подтянулся на высокий забор, перемахнул через него, спрыгнул вниз, быстро поднялся на крыльцо, дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Тогда он постучал. Послышались шаги и высокий женский голос изнутри:

– Чаво надо?

– Мне нужен Николай Епимахов. Друг я его по Афгану.

– Нет здесь никаких Ипимаковых!

– Да что вы меня разыгрываете, что ли? Он за водой только что ходил.

– Не дурите мне голову, мужчина.

– Откройте, говорю!

– Как бы не так! Разбежался! Держи карман шире! Я честная женщина, я одна дома, и постороннему мужику не открою!

– Не дури, бабуся! – рассердился Олег. – Дверь выломаю. – И чтобы припугнуть, сильно дернул за ручку. – Позови Колю! Слышь, что говорю! Николай!

– Убирайся к черту! Сказали тебе: нет тута никаких Коль!

Шарагин психанул и легко выбил дверь ногой. На одной щеколде держалась дверь.

Востроглазая, лет пятидесяти, с жиденькими убранными назад в косу волосами, с вислой грудью, в нижнем белье

…старая дева!..

хозяйка в ужасе отпрянула к стене.

…бородавка на носу! вот ты где живешь!..

– Где он?! Что ты с ним, ведьма, сделала?

– Не убивай! Нет у меня ничего, вот тебе крест, – одной рукой она крестилась, другой защищала лицо.

– Коля! Я здесь! Коля! Где ты, Николай? – метался из комнаты в комнату Олег.

Заглянул на кухню, в чулан. Наконец, убедившись, что в доме на самом деле никого больше нет, словно охотничий пес в горячке погони неожиданно потерявший след, весь мокрый от пота, с воспаленным взглядом, выбежал во двор.

Женщина съехала по стенке, обняв руками колени, забилась куда-то в угол, повторяла без перерыва:

– Не убивай… не убивай… не убивай… па-ма-ги-те! – завопила женщина.

…где же он? бред какой-то, наваждение! я весь в горячке!

галлюцинации? врачи предупреждали, что такое возможно, если боли

не пройдут… но так явно!.. я болен, я весь горю!..

Если кто из соседей и услышал крики, то, во всяком случае, вида не подал. Будто спать все завалились средь бела дня.

Мордастый кот так же сидел в окне дома напротив.

В полной растерянности находился Шарагин, прикуривал на ходу, удаляясь от неразгаданного видения.

…бред какой-то… но это был он!.. точно, абсолютно точно!.. или я

схожу с ума?!

На перекрестке он засомневался, куда идти, и, затягиваясь в кулак, подавленный, сбитый с толку, опасливо глянул влево, вправо.

…опять он появился!.. сандалии, голый по пояс…

– Епимахов! Постой!

Мужчина ускорил шаг, свернул за угол, затем появился вновь,

…дразнит меня?!.

обернулся, пересек переулок, и скрылся за углом деревянного одноэтажного дома.

Шарагин налетел на толстушку в платочке.

– Куда тебя леший несет?! – тявкнул платочек.

Прыгая через многочисленные лужи, он бежал по длинному проулку, стесненному покосившимися зелеными заборами, которые образовали своеобразный коридор. Проулок заканчивался воротами церковной ограды, и там, в этом Шарагин мог поклясться, буквально пару секунд назад исчез Епимахов.

…теперь ясно, куда ты спешил!.. из окна выглядывает… в рясу

обрядился… теперь я тебя нашел…

Нынешний век оттеснил церквушку, упрятал в закоулках. Впрочем, с другой стороны, не исключено, что именно это обстоятельство и спасло ее от разрушения. Церковь, по всей видимости, совсем недавно получила право вновь стать церковью, а служила она долгие годы складом. Сложенная из красного кирпича, ободранная, простенькая, с одной березкой сбоку, лысая, с оголенными до досок куполом, куда воткнули крест, выглядела она несчастной и замученной.

…Епимахов, зачем ты привел меня в церковь?..

Когда-то, помнится, в Афгане давал он слово, что если минует смерть, если суждено будет вернуться домой живым, непременно поставит свечку.

…подходящий случай…

Прямой заслуги Бога в том, что он остался жив, Шарагин не видел. Он никогда не молился, ни разу не просил о помощи. Вину в душе он, конечно, носил. Вину за порученные ему и не сбереженные солдатские жизни.

…а то что афганцы гибли?.. так что в этом такого?! война! если не

ты, то тебя… война идет – нечего по улицам шастать!..

Значит, вот, сдержал-таки слово, пришел в храм.

Пришел в сомнениях, в смятении, не замаливать грехи, которых определенно назвать за собой, вероятней всего, не смог бы, а чтобы говорить на равных.

…один на один…

На ступенях встретили Шарагина крестными знамениями жалкие людишки:

– Дай тебе Бог здоровья!

Порывшись в кармане, он выскреб мелочь, разделил ее по протянутым морщинистым ладошкам, помедлил, заметив безглазого юродивого, сунул и тому, бумажный рубль. Калека схватил пальцами с черными от грязи ногтями рубль, обрадовался, сжался весь и закрыл здоровый глаз мелкой купюрой.

Внутри вдоль стены стояли попрошайки, они недовольно зацыкали и забрехали, стоило обделить их подачками и вниманием.

Шарагин купил три свечки, вынул из кармана червонец, сунул в ящик с надписью: «На восстановление храма»; остановился посреди зала, задрав голову, рассматривал росписи на сводах, к иконам подошел. Вот только кому ставить свечки, кого из святых благодарить, кого просить за упокой души всех убиенных не знал.