Забайкальцы (роман в трех книгах) - Василий Балябин

Разоренная дотла деревушка до отказа запружена войском: куда ни глянь — всюду видны казаки, кони, фургоны полковых обозов, около одной из хат дымила полевая кухня. Миновав ее, Егор по проулку въехал в другую улицу и тут в проходившем мимо казаке с перевязанной рукой узнал своего односельчанина.

— Веснин! — изумленно и радостно воскликнул Егор и, туго натянув поводья, остановил Воронка.

Веснин остановился, подняв голову, узнал Егора и радостно улыбнулся:

— Ушаков, Егорша! — Он подошел ближе, здороваясь, протянул Егору левую руку, правая у него забинтована, подвязана к шее. — Вот никак не чаял встретиться. Как попал-то к нам?

— Офицера привозил раненого. Ну, где тут наши посельщики-то?

— Нету их здесь, в другой деревне наш полк, я-то по случаю ранения тут, в госпитале был.

— А здесь какие казаки?

— Амурские…

Продолжая разговаривать, тронулись по улице. Веснин, шагая с правой стороны, придерживаясь здоровой рукой за стремя, рассказывал:

— Из нашей станицы пятерых уже как ветром сдуло…

— Посельщики наши все живы?

— Чубарова Яшку помнишь?

— Ну а как же, на низу жил, веселый был парнишка, на балалайке играл, а что?

— Убили под Трембовлей. На моих глазах прямо в грудь прилетела, даже и не пикнул. Вот она, война-то, Егорша, кой черт ее выдумал.

И, помолчав, заговорил о другом:

— А помнишь, рябков-то с тобой ловили осенью, а? Вот было времечко!

— Помню. И как по багульник ходили весной, и как карасей удили в озере, все хорошо помню.

— И до чего же хороши места у нас. — Веснин глубоко и тяжко вздохнул, и в голосе его зазвучали грустные нотки. — Уж вот здесь тоже вроде неплохо, и всякой фрукты полно, а все не то, у нас лучше. Даже по ночам снится своя сторонушка…

Он проводил посельщика за околицу. Попрощавшись, Егор пустил Воронка в полную рысь. Оглянувшись, увидел, что Веснин стоит на том же месте, на груди его, на фоне серо-песочного цвета гимнастерки, белеет забинтованная рука.

После этого случая прошло около двух недель. В деревушке, которую сегодня утром заняли аргунцы, Егора вызвал к себе сотенный командир.

Егор торопливо шел по узенькой, кривой и донельзя грязной улочке, недоумевая, зачем он понадобился командиру.

«С пакетом, наверно, турнет куда-нибудь, — досадовал Егор. — Думал, отдохнет сегодня Воронко, а тут на тебе… и вечно мне везет, как куцему».

По сотенскому значку на пике, прикрепленной к воротам, Егор быстро разыскал командирскую штаб-квартиру. Это была одна из уцелевших хат, белевшая в глубине двора глинобитными стенами. Слева от ворот широко раскинула могучую крону старая верба. Вершину ее срезало, как видно, снарядом; острыми иглами торчал расщепленный ствол.

Вестовой казак провел Егора через кухню в горницу со множеством икон в переднем углу и с глиняным, исковырянным каблуками полом. На широкой скамье за столом сидел командир сотни Шемелин, а напротив него, на табуретке, спиной к Егору, офицер с темнокаштановым чубом и левой рукой на перевязи.

— Честь имею явиться. — Егор остановился у порога, правую руку приложил к фуражке. — Рядовой Ушаков.

Шемелин с веселой улыбкой взглянул на Егора и сказал своему собеседнику:

— Вот он, ваш спаситель, Григорий Михайлович.

Офицер с каштановым чубом оглянулся, и Егор узнал в нем того есаула, которого он недавно защитил от немцев и препроводил потом в госпиталь.

— Здравствуй, Ушаков, — легко поднявшись на ноги, сказал есаул.

— Здравия желаю, ваше благородие!

— Так это ты, братец, отвел тогда меня от смерти?

— Я, стало быть… — не по-военному просто ответил смутившийся Егор. Он только теперь по-настоящему рассмотрел есаула.

Тот был среднего роста, ладен телом и приятен лицом. А лихо закрученные вверх усы и веселый, решительный взгляд живых серых глаз придавали ему что-то чисто казачье, удалое, мужественное, располагающее к нему людей.

«Каков молодец, — подумал Егор, глядя на есаула и радуясь, что спас такого славного человека. — Орел! Настоящий орел!»

— Благодарю, дружок, от всей души благодарю, — продолжал между тем есаул, весело и дружелюбно глядя Егору в лицо, легонько касаясь здоровой правой рукой рукава Егора. — Кабы не ты, быть бы мне теперь вестовым у Николая-угодника!

— Да ведь оно дело военное, ваше благородие, — пробормотал совсем застеснявшийся Егор, — хоть до кого доведись…

Подошел Шемелин.

— Видал, Григорий Михайлович, какие у меня казачки, а? Ведь вот геройский поступок совершил и помалкивает себе, как будто и дело не его, я и до сегодня не знал…

И тут он обернулся к Егору:

— Вот что, Ушаков! За проявленное в бою геройство и спасение от смерти командира сотни 1-го Нерчинского полка, их благородия есаула Семенова, представляю тебя к награде георгиевским крестом четвертой степени. Надеюсь, что это первый, но не последний твой крест, желаю тебе вернуться в станицу полным кавалером.

У Егора зарябило в глазах, правая рука его машинально подкинулась к козырьку фуражки.

— Покорнейше благодарю, вашескобродь. Рад стараться.

— Ты какой станицы? — снова заговорил Семенов.

— Заозерской, ваше благородие!

— Нашего, значит, второго отдела. Хорошо-о. Так вот, Ушаков: будем живы, после войны приезжай ко мне в Куранжу, Дурульгуевской станицы, пару коней на выбор изо всех табунов подарю тебе…

А пока что, — есаул здоровой рукой извлек из нагрудного кармана часы с цепочкой и подал их Егору, — возьми, братец, на память. Бери, бери, не стесняйся, не обижай отказом.

Весь этот день Егор ходил именинником. В сотне, когда он рассказал о своей встрече с Семеновым, его окружили друзья-казаки, расспрашивали, поздравляли с наградой, завидовали.

— Повезло Егорке!

— Подфартило.

— И крест заработал, да еще и часы…

— Серебряные часики-то, «Павел Буре», — восхищался Молоков.

— А там, гляди, и коней получишь, — заговорил Вершинин. — Я-то знаю Семеновых, богачи изо всей станицы ихней. Коней у них табуны, а кони-то — орлы! Ты, Егор, как поедешь к ним, меня возьми с собой. Уж я тебе выберу коньков, век благодарить будешь!

— Егор, а как же он нашел тебя здесь?

— Не знаю, посельщика я там встретил тогда — Веснина, он, наверное, и рассказал про меня в госпитале.

Глава IV

«Кому война, а кому — нажива». Так говорили в Антоновке не только про Савву Саввича, но и про Марфу Дидючиху, потому что во время войны зажила она лучше прежнего. Но говорить-то говорили, а обойтись без Марфы не могли: уж больно она была человеком, что называется, на все руки — и беда и выручка. Она и сваха лучшая на всю станицу, и бабка-повитуха, и костоправ непревзойденный, и кровь останавливать умеет, и зубы заговаривать, и от лихорадки, от испугу, от дурного глазу вылечить. От всех болезней лечила Марфа наговорами и травами, которых заготовляла она великое множество. На это и жила Марфа и нужды ни в чем не знала. В войну доходы Марфы еще больше увеличились, ведь она и ворожить-то умела лучше других; ну а кто же пойдет на ворожбу с пустыми руками? Кто маслица принесет, кто яичек, творожку со сметаной, кто крупы, кто мучки, а кто и овечки не пожалеет за «хорошую» ворожбу.

Тоскуя по Егору, и Настя повадилась ходить к Марфе ворожить. Вот и сегодня направилась она вечерком к Марфе, да загрустила дорогой-то, задумалась и не заметила, что свернула не в тот переулок. Догадалась об этом, когда уже вышла на другую улицу и прямо перед собой увидела большое здание школы. Смеркалось, в школе два окна со стороны ограды с садиком ярко освещены.

«Учитель тут живет, Михайло Иваныч», — подумала Настя и уже было повернулась, чтобы идти, но, услышав музыку, остановилась, прислушалась. Плавные, нежные звуки доносились из открытого окна: учитель Бородин играл на скрипке.

Никогда еще в жизни не слыхивала Настя такой чудесной музыки. Забыв и про Марфу, и про ворожбу, перешла она улицу, через калитку тихонечко прошла в садик и остановилась у куста разлапистой, усыпанной белым цветом черемухи.

Отсюда ей видно было край стола под белой скатертью, половину застекленного шкафа с книгами и самого учителя. В белой, вышитой голубыми нитками рубашке, черноусый, в очках, он стоял возле окна, в двух шагах от Насти. Полузакрыв глаза и чуть склонившись, прижимая подбородком скрипку, он играл, плавно поводя смычком; пальцы левой руки мелко подрагивали на струнах.

Еще будучи девушкой, любила Настя слушать скрипку, плясать под нее на вечерках кадриль и подгорную, но такую музыку она слышала впервые. И так-то хорошо от нее на душе у Насти: и радостно и грустно до слез А скрипка родит все новые и новые звуки: то нежно-нежно замирает на высоких нотах, то басовито рокочет на самых низких…