От Кибирова до Пушкина - Александр Лавров

В первой из названных статей, напечатанной еще при жизни поэта, Ходасевич утверждал:

«Маяковский — поэт рабочего класса». Вздор. Был и остался поэтом подонков, бездельников, босяков просто и «босяков духовных». Был таким перед войной, когда восхищал и «пужал» подонки интеллигенции и буржуазии, выкрикивая брань и похабщину с эстрады Политехнического музея. <…> И певцом погромщиков был он, когда водил орду хулиганов героическим приступом брать немецкие магазины. И оставался им, когда после Октября писал знаменитый марш: «Левой, левой!» (музыка А. Лурье). Пафос погрома и мордобоя — вот истинный пафос Маяковского[1013].

Сразу же после самоубийства Маяковского, 24 апреля 1930 года, Ходасевич написал вторую статью, которая была посвящена этому трагическому событию, но которую трудно назвать «некрологической», скорее всего, это был пасквиль, оскорбительный для памяти поэта. В нем он почти без всяких оговорок признавался:

Восемнадцать лет, с первого дня его появления, длилась моя литературная (отнюдь не личная) вражда с Маяковским. И вот — нет Маяковского. Но откуда мне взять уважение к его памяти?[1014]

Эта пасквильная статья Ходасевича вызвала многочисленные отклики, в том числе и гневную отповедь Р. Якобсона, который в своей известной статье «О поколении, растратившем своих поэтов» (1931) писал:

Несравненно тягостней, когда помои ругани и лжи льет на погибшего поэта причастный к поэзии Ходасевич. Он-то разбирается в удельном весе, — знает, что клеветнически поносит одного из величайших русских поэтов. И когда язвит, что всего каких-нибудь пятнадцать лет поступи — «лошадиный век» — дано было Маяковскому, ведь это — самооплевывание, это пасквили висельника, измывательство над трагическим балансом своего же поколения. Баланс Маяковского — «я с жизнью в расчете»; плюгавая судьбенка Ходасевича — «страшнейшая из амортизаций, амортизация сердца и души»[1015].

Сам В. Ф. через некоторое время так откликнулся на этот выпад Якобсона:

Моя статья о Маяковском, напечатанная вскоре после его смерти в «Возрождении», вызвала и до сих пор вызывает довольно много откликов — и печатных и письменных. Похвалы остается мне лишь принять с благодарностью. На угрозы и брань (например, на брань некоего Якобсона) отвечать не буду[1016].

Нам известно главным образом о резко негативном отношении Ходасевича к Маяковскому, но мы почти ничего не знаем об отношении Маяковского к В. Ф., кроме двух кратких упоминаний (второе — анонимное) в его текстах. В письме к Л. Ю. Брик от 9 ноября 1924 года он сообщал: «Сегодня идем обедать с Эльзой, Тамарой и Ходасевичами. Не с поэтом конечно!»[1017]

В ранней статье «Война и язык» (1914) Маяковский противопоставил словотворческие эксперименты Хлебникова языку «старой» поэзии Рылеева из сборника «Война в русской лирике» (1914), составленного Ходасевичем, но он не упомянул имени составителя: «…в чью безумную голову вкралась мысль красоту сегодняшней жизни аргументировать этим столь далеким прошлым?»[1018]

В неизданных воспоминаниях А. Крученых сохранилось ценное свидетельство о выступлении Маяковского на 2-м вечере «Чистки современной поэзии», которое состоялось 17 февраля 1922 года в Политехническом музее и в котором он «чистил» автора «Путем зерна»:

В первую голову под обстрел попали Анна Ахматова и Владислав Ходасевич (последний — особенно!) <…> Маяковский: «Сегодня я у себя на службе перелистывал Ходасевича». — Голос из публики: «Плохо служите!» — Маяковский: «Моя служба — быть председателем всех муз на Олимпе. Итак, Ходасевич». Маяковский преподносит публике избранные строчки из Ходасевича: «…угрюмой ночи злая жуть»; «…было душно»; «…уйти в пустыню»; «…как близок мой последний день»; «…единая любовь меня сразила»; «…иссякли все источники»; «…душа, как ночь, слепа». Публика веселится. Маяковский: «Это поэзия разложения. Заголовки песен, взятые подряд, и это — через пять лет революции!» (Так у меня было записано вскоре после чистки поэтов. Теперь мне трудно разыскать эти цитаты, может, я записал их «по памяти», но подобных строк у Ходасевича хоть отбавляй). <…> Затем Маяковский перешел к более современным стихам Ходасевича — Может, он тут себя покажет новым и живым человеком. Ничуть не бывало. Маяковский читает стихотворение Ходасевича, посвященное летчику, тут бы, кажется, и развернуться настоящему лирику, «взорлить», так нет, автор не находит ничего лучшего, как пожелать авиатору:

Упади,          Упади,                    Упади.

<…> «Но этого мало, — язвит Маяковский, — может быть, еще вывернется как-нибудь. Чтоб этого не случилось, Ходасевич добавляет: „Упади — и разбейся!“

Ах, сорвись, и большими зигзагамиУпади, раздробивши хребет, —Где трибуны расцвечены флагами,Где народ — и оркестр — и буфет…

Так Ходасевич воспринял последние достижения человеческого гения — авиацию.

Интересно, что в дальнейших изданиях книги „Путем зерна“ это стихотворение выброшено — очевидно, и Ходасевич способен устыдиться»[1020].

До В. Ф., который в то время еще находился в Петрограде, конечно же, дошли слухи об этой «чистке», о резких выпадах Маяковского против него и о том, что «чистильщик» назвал его творчество «поэзией разложения». И автор «Путем зерна», разумеется, не мог забыть этой филиппики своего «врага» и неоднократно «отвечал» ему в своих статьях. По свидетельству Николая Чуковского, близко знавшего В. Ф. по Петрограду, он был «болезненно и раздражительно самолюбив»[1021].

Теме взаимоотношений Ходасевича и Маяковского посвящены две специальные работы: статья Джона Малмстада «По поводу одного „не-некролога“: Ходасевич о Маяковском» (впервые он прочел доклад на эту тему на юбилейной «маяковской» конференции в Париже в 1993 году[1022]), а также уже упоминавшаяся мною выше работа Богомолова «Из истории одного культурного урочища русского Парижа»[1023]. В этой статье Богомолов, распутывая один из монпарнасских «литературных узлов», остановился на личных и литературных взаимоотношениях Ходасевича и Маяковского, выстроил подробную хронологическую канву этих взаимоотношений, расставил все точки над «i», а в примечаниях упомянул сонет «Зимняя буря», назвав мои устные размышления о нем «чрезвычайно любопытными» (видимо, я очень надоел ему своей трактовкой и аргументами); однако в целом к моей гипотезе он продолжал и продолжает до сих пор относиться скептически. К этим двум статьям, подробно анализирующим взаимоотношения поэтов, я и отсылаю читателей.

Ходасевич в своей записной книжке сделал 25 июня 1921 года мнемоническую запись, где проницательно сформулировал проблему, которая может возникнуть перед будущими исследователями:

Мои стихи станут общим достоянием все равно только тогда, когда весь наш нынешний язык глубоко устареет. И разница между мной и Маяковским будет видна лишь тончайшему филологу[1024].

Настоящая работа и является скромной попыткой ответить на поставленный самим Ходасевичем вопрос.

Ходасевич полемизировал с футуристами не только в статьях, но и в стихах. Например, в стихотворении «Жив Бог! Умен, а не заумен…» (1923), конструкция которого строится на антитезе «умный — заумный», он апеллирует к крайним кубофутуристам — к заумникам:

Жив Бог! Умен, а не заумен,Хожу среди своих стихов,Как непоблажливый игуменСреди смиренных чернецов.<…>Я — чающий и говорящий.Заумно, может быть, поетЛишь ангел, Богу предстоящий, —Да Бога не узревший скотМычит заумно и ревет.[1025]

В финальных строках этого текста есть несомненный намек на Маяковского и его книгу «Простое как мычание» (1916). Однако у автора этого стихотворения были стихи, непосредственно направленные против Маяковского.

Среди текстов Ходасевича есть два односложных сонета: один известный — «Похороны» (1928) и второй — новонайденный и малоизвестный — «Зимняя буря» (1924). Вернее, он не второй, а первый, так как написан на четыре года раньше, но выявлен автором этих строк только в 1989 году. Об этих сонетах и пойдет здесь речь.

А. П. Квятковский писал, что в русской поэзии брахиколон появился и разрабатывался главным образом в XX веке, и привел примеры из Маяковского, Асеева и других поэтов[1026].

Б. В. Томашевский в книге «Стилистика и стихосложение» упоминает односложный сонет «Epitaphe d’une jeune fille» французского поэта-трубадура начала XIX века Жюля де Рессегье (J. De Rességuier) и называет его «диковинным сонетом, характеризующим фокусы романтической школы»[1027].