Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы - Виктор Юзефович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну как? Понравился «Евгений Онегин»?
– Чудесная вещь, – сказал Вова серьезно и горячо добавил: – Не хуже, чем «Сотдудник чека».
Отравительница
Спектакль окончился. Лелечка Томилина, дебютировавшая в заглавной роли, сияя от радости, уселась за туалетный столик.
«Успех, успех! – думала Лелечка, снимая грим. – Полный успех! Занавес десять раз давали. Ура! Надька (это относилось к сопернице) сойдет с ума от злости. Ура!»
– Леля, можно к тебе? – спросил чей-то голос, и на пороге показалась фигура Сапы Собаковской, одной из многочисленных приятельниц Лелечки.
– Сапка!
– Лелька!
Лица приятельниц приняли самые искренние выражения нежности и любви, и они кинулись друг другу в объятия.
– Ну, – сказала Лелечка, прерывая объятия, – рассказывай. Я буду причесываться, а ты выкладывай впечатления. Только начистоту!
– Чудесный спектакль! – сливочным голосом сказала Собаковская. – Просто прелесть!
Но Лелечка погрозила ей пальцем:
– Ты, Сапка, не дури: кто-кто, а я тебя знаю.
– Ну посуди сама, разве я бы пришла к тебе в уборную, если бы ты играла плохо? Нет, в том-то и штука, что ты сегодня блеснула, Лелька, и, что самое главное, ты здорово утерла нос нашей Надьке. Это все говорят.
– Нет, серьезно? – Лелечка залилась румянцем.
– Абсолютно! Я бы на твоем месте поставила вопрос о прибавке. Да, да, да! Потому что незаметно, незаметно, а ты стала мастерицей, Леля. Я даже от тебя не ожидала.
– Сомнительный комплимент, – улыбнулась Томилина.
– Нет, правда, когда ты вышла на сцену и сказала: «Взгляните на меня», – и я взглянула, даю честное слово, Лелька, у меня мурашки пошли по ногам.
– А что? – воскликнула Лелечка. – Сильное впечатление?
– Ого! Я, знаешь, вся заиндевела. «Господи, – думаю, – Лелька, та самая Лелька, которую еще так недавно мы за глаза называли «Говорящее бревно»!»
– Неужели вы меня так называли? – с негодованием сказала Лелечка.
– Еще хуже называли, Лелечка. Но ты не сердись: дело прошлое. Так вот, думаю, это самое «Говорящее бревно» играет сейчас главную роль. И как играет! Ужас! То есть в смысле блеска. Да, вот оно что значит подцепить главного режиссера!
– Ты что плетешь? – изумленно вскинула брови Томилина.
– Я говорю, вот что значит зацепить творческий метод главрежа… И пусть мне не говорят о недостатках…
– Ага, недостатки, стало быть, были?
– Кошечка, они зависят не от тебя.
– Да говори же скорей, в чем дело!
– О господи, Лелька, ты играла чудесно, но я же не простой зритель, могла же я что-нибудь заметить или нет?
– Что же ты заметила?
– Не будь мелочной, Леля.
– Говори сейчас, а то я лопну!
– Если ты настаиваешь, то, по-моему, у тебя было не все в порядке с костюмом.
– Как не все в порядке?
– Да просто он плохо сшит! Ей-богу, нельзя же так, в столичном все-таки театре, какая-никакая, а героиня пьесы – и вдруг такой кошмар!
– Да что же это такое было? Я сойду с ума!
– И есть от чего. Я тебя вполне понимаю. Ты прости, я ведь по-дружески! Но когда ты вышла в этом кринолине, у всех создалось такое впечатление, будто у тебя четыре ноги.
– А как на мне сидела амазонка?
– Как на корове седло, – невозмутимо произнесла Сапа. – Но играла ты хорошо, особенно если принять во внимание твою болезнь.
– Какую болезнь?
– Я не знаю, какую, но что ты больна, это факт, иначе чем объяснить, что у тебя не хватило темперамента?
– У меня? – задохнулась Лелечка. – У меня – темперамента?
– Ну, деточка, если ты рычала, как простуженный трактор, это не значит, что ты кого-нибудь убедила.
– Да ведь я же играла принцессу! – с трудом проговорила Лелечка.
– Ну, принцессой, положим, тут и не пахло, ты пела себя во дворце, как на собрании профактива. Да что с тобой, Леля?
– Дай мне воды, – чуть слышно прошептала побледневшая дебютантка, – мне дурно.
– Господи, Леля, ну вот видишь, я говорила, что ты больна! На, пей. Ляг, отдохни. Я понимаю, ты взволнована успехом, тебе нужно побыть одной. Еще раз от души поздравляю!
Она осторожно поцеловала влажный Лелечкин лоб и торжествующе вышла, тихонько прикрыв за собою дверь.
Охапка листьев. О моем учителе Алексее Диком
Над Тверским бульваром летят желтые листья. Это осень. Она бродит по улицам Москвы, заглядывает во все московские закоулки, на площади, в огромные парки, пришла она и на бульвары. Золотые листья бесшумно слетают с деревьев, ноги мягко ступают по хрустящей увядшей листве; стоят темные прохладные ночи, а ранними свежими утрами на бульвары приходят люди. Они сбивают в кучи упавшие за ночь листья и, неловко чиркая спичками, поджигают их. Листья сгорают, посылая в прозрачное небо легкий дымок. Его аромат, грустный и сладостный, заставляет замедлить шаги, и беспричинная грусть нежданно сжимает сердце. Горят листья, горят, тлеют, и, некогда такие зеленые и кудрявые, так весело шумевшие, они превратятся сейчас в горсточку пепла, и голубовато-серый дымок повиснет вместо них на голых сучьях. Потом дохнет остылый равнодушный ветер, не станет и дымка. Удивительный аромат осеннего бульвара вызывает в душе странное томительное волнение.
«Театрально-литературная мастерская ФОСП объявляет новый набор слушателей» – так или приблизительно так возвещала маленькая белая афишка своими приятными синими буквами. Внизу было написано коротко и загадочно: «Руководитель мастерской – Алексей Дикий».
Алексей Дикий… Что-то необыкновенное стоит за этим именем, я это чувствую сразу. Это как религиозное прозвание. Алексей Дикий. Наверно, это огромный старец с вдохновенными очами, с бледным челом гения и величественной поступью, седая борода патриарха торжественно лежит на его груди. Ходит, наверно, с посохом. И потом – театрально-литературная мастерская. Во всем этом есть что-то уважительное. Я рабочий, я токарь с завода «Самоточка». Мне семнадцать лет. Я знаю, что такое мастерская. Это труд и умение. В мастерской пахнет потом или горячим железом. Там не зазеваешься, не уснешь. Там уважают мастеров. У Бенвенуто Челлини была своя мастерская, у Рембрандта тоже. А я, значит, буду подмастерьем. Мастер идет впереди, а я за ним. Его уважают. Он знает, чему учить. Он знает, как научить. Теалитмастерская… Интересно.
Сочетание этих двух слов, «театр» и «литература», на афише вдруг удивительно совпадает с собственными моими глубоко спрятанными надеждами. Пойду. Попробую.
Дом Герцена, Тверской бульвар, 25. Вот эта комната, столик и стулья – и больше ничего. За столиком сидит кудрявая девочка. Она такая чистенькая и благородная, что все мальчишечье во мне жутко
