Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моя дочь покинула утробу перед рассветом. Пиналась, размахивала руками и вопила во все горло. И сосала так, будто явилась в мир из голодной пустыни. Бекки улыбалась до ушей, наводя порядок.
– Какой чудесный ребенок, Мариам, – она погладила девочку по головке и поцеловала. – Красивей всех, кого я видела в последнее время. Кроме Блессинг, разумеется.
Имелась в виду ее единственная дочь. Бекки похлопала мою дочку по спинке и была вознаграждена здоровой отрыжкой. Мы рассмеялись.
– Как назовешь?
Когда она передавала мне извивающийся сверток, ее улыбка немного померкла.
– Прости, но должна спросить тебя, Мариам. Ты ведь… и говорила, что носишь девочку. Откуда ты узнала?
На этот вопрос у меня не было ответа, по крайней мере такого, который я могла бы произнести вслух. Благословенна та, кто помнит…
Сколько лет прошло?
Задняя комната маленькой хижины на Рифе Цезаря, женщина, которая нажимает мне на живот и заставляет пить воду с пряностями. Мари Катрин. Женщина, которая вылечила меня, успокоила мой разум и научила тому, что знала сама о рождении, смерти и способах препятствовать ей. И еще она говорила о том, чему женщина должна научиться сама.
Она умела заглянуть за завесу времени, видеть сквозь туман, читать судьбы. Я этого не забыла.
В маленькой комнатушке вечер, тихо, если не считать кваканья лягушек и стрекота утомленных цикад, прекращающих свою песню с закатом. Комната освещена свечами. Я сижу на тюфяке, который наставница набила для меня, и морщусь, когда она обматывает полосками ткани мою грудь, налившуюся молоком, чтобы кормить ребенка, которого больше нет.
– Прости, малышка, – говорила она, туго затягивая бинты опытной рукой. – Но я должна это сделать… чтобы молоко ушло. – Она грустно качала головой. – К сожалению, ни одна из женщин Цезаря в последнее время не рожала, так что кормилица никому не нужна. Eh bien…
Голова у меня разрывалась от мыслей, от смятения, от боли. Я была ребенком. Нет, женщиной. Родившей ребенка. Но он умер. Мать говорила, что для нее дети подобны цветам: удовольствие и подарок. Дверь в будущее. А если у меня больше не будет детей?.. С этим ребенком не повезло, а вдруг и с другими не повезет тоже? Неужели боги заберут и остальных моих детей и оставят меня без будущего? Когда я рассказала Мари Катрин о своих страхах, ее глаза наполнились нежностью, и она ласково похлопала меня по руке.
– Это не невезение. – Она приоткрыла губы, словно собираясь сказать что-то еще, но умолкла и вышла из комнаты. А вернулась с высокой толстой свечой красного цвета. Свеча горела ровно, несмотря на ветерок, дувший через открытое окно, выходившее на море.
Я хотела спросить ее, что это за свеча, но передумала. Настало время тишины.
Мари Катрин смотрит на меня сверху вниз, потом прямо в глаза. Я дергаюсь.
– Молчи, – шепчет она.
Я киваю, сглотнув от страха.
– Ты… такая юная и все же…
Она смотрит на меня со странным выражением, кажется, грустит о чем-то. Теперь я думаю, она пыталась понять, чем можно со мной, девочкой, поделиться. Я ведь и потом жила по ее завету: никогда не рассказывай всего, что знаешь.
– Ты проживешь долгую жизнь, малышка Мэри. У тебя будет муж. И много близких мужчин.
Я улыбнулась. Тогда я была всего лишь маленькой девочкой, несмотря на все, что мне пришлось пережить. И радовалась предсказанию о муже и «близких мужчинах». Я еще ничего не знала о мире.
Мари Катрин снова посмотрела на пламя. И заговорила – низким, странным, словно чужим голосом. Пламя свечи замерцало, а мне стало холодно.
– Ты уехала далеко от дома и отправишься еще дальше. – Она снова посмотрела на меня. – Sans compagnie[75]. – Ее голос упал до шепота.
– Сам… ком… па?..
Мари нахмурилась.
– Одна. Но все же… – Она медленно помахала рукой перед пламенем. Оно не дрогнуло. Мари откинулась на спинку кресла, обессиленно опустив руки на колени. Мои вопросы горохом посыпались изо рта. А ответы я получила, когда пришло время.
«У меня будет мужчина?»
Нед. Маккалох.
«Муж?»
Да, сказала она. И был Джеймс.
«А дети будут?»
«Да, но не все они будут твоими». Тогда я не понимала, что Мари Катрин имеет в виду. До меня дошло лишь много позже. Она сказала о четырех сыновьях и двух дочерях. Но с годами и потерями я забыла. А что сейчас?
Четыре сына. Илай, Седрах, Эдуард и Александр.
«Но не все они будут твоими».
Две дочери. Ангелочек, чья могила много лет смотрела на дюны и море, и эта пока еще безымянная девочка на моих руках. Мари Катрин тогда взяла меня за руку теплыми ладонями, твердыми пальцами.
– Слушай и запоминай, Мэри. В мире существуют места, где туман времени редеет, где то, что есть, и то, что будет, пересекаются, а ничего не подозревающий путник может пройти через невидимую дверь и оказаться в чужой стране. Но ты не бойся.
Дочь указала мне путь в чужую страну, в будущее. У меня не осталось иного выхода, кроме как уйти.
По сравнению со мной девочка была светлой. А волосы – почти черными. Я заметила в них рыжие и золотистые блики, яркие, словно отблески солнечного света. Глаза отцовские, цвета темного меда и виски, которое он так любил. Теплые и искренние. Лобик напомнил мне мой собственный, а нос, длинный и тонкий, навел на мысль о материнском лице с его темно-медными рельефными скулами и… Мое сердце замерло, словно наткнувшись на препятствие. Воспоминание о лице матери растворилось в тумане теней и мгле времени.
Забвение. Оно накрыло меня серой пеленой, как набегающая волна, как порывы ветра, служащие предвестниками бури. Ферма Маккалоха, насмешки Нини, солдаты в красных мундирах, Джеймс… мой любимый Джеймс и сладкая мягкость шейки младенца Илая, Цезарь, мой спаситель, белые паруса, такие красивые и смертоносные, дверь, откуда нет возврата, голос отца, лицо матери… Лица, истории, места исчезли, скрылись за стеной забвения, куда мне больше не было хода.
Когда я переехала сюда, в этот Огайо, забвение подкрадывалось ко мне, каждый день забирая у меня по одному крохотному воспоминанию, оставляя мне новое, которое всегда было менее ценным, чем отнятое. Мой разум крутился в поисках лиц, голосов, ручьев и запахов моих прошлых жизней и людей, сопровождавших меня тогда. Чем дольше я оставалась в этом месте, в этой Америке, тем отчаяннее боролась,
