S-T-I-K-S: Гильгамеш. Том I - Тимофей Евгеньевич Перваков

Оскар поднялся на ноги, отряхиваясь от пыли и каменной крошки, а Горгон, став, как никогда, серьёзным, поглядел куда-то вверх, смежил нахмуренные брови и подал сигнал — «вперёд».

Мужчины тронулись в путь, в неизвестность, не представляя с чем придётся иметь дело. Это должна была быть спокойная прогулка, но она обернулась чудовищной трагедией для принесённых в Стикс людей и таким же чудовищным препятствием для иммунных, в очередной раз зажатых между когтями Сциллы и клыками Харибды.

Бежали долго и быстро, а когда достигли конца маглевой полосы, то увидели, что последние вагоны поезда всё ещё оставались на ней, завалившись под углом в сорок пять градусов и не предоставляя иного пути, кроме, как прямиком через вопящее людской болью, нутро состава.

Горгон быстро осмотрел тоннель, но нигде было не проползти, даже через верх, потому что вагон к тому же встал на дыбы, да и пролезать под составом, надеясь, что он не рухнет или не придавит, было тоже великой глупостью.

— Вакуумный тоннель, чтоб его, узкий, как девственница, — выразил причину плотной блокировки пути Оскар, судорожно хохотнул и глотнул живчика.

— Значит, проникаем внутрь и действуем осторожно, — ответил ему Марк, после чего ударил по плечу и дополнил: «мы справимся!»

Горгон в это время взял клюв и поддел стыковочную щель между створками аварийного выхода, нащупав выступ, предназначенный для ручного вскрытия. Клюв вошёл между уплотнителями с хрустом деформируемого пластика. Горгон упёрся коленом в корпус, задействовав рычаг, и, приложив направленное давление, сдвинул створки на пару сантиметров. Затем быстро перекинул хват, вставил пальцы в образовавшуюся щель и резко рванул в стороны. Мышцы на его руках вздулись, когда створки, изначально рассчитанные на плавное автоматическое раскрытие, со скрежетом и треском разошлись, подчинившись чистой силе старожила. Герметичный механизм окончательно сдался, и двери с глухим щелчком встали в открытом положении, открывая путь.

Мужчины шагнули внутрь, и их сразу накрыл гул — глухой, рваный, перемешанный с агонией. Здесь звучал плач, всхлипы, истеричный смех, предсмертные хрипы, вскрики боли и отголоски безнадёжного бреда. Поезд превратился в металлический гроб, набитый переломанными телами, живыми и мёртвыми, спаянными в единый хор страданий. Повсюду алели мазки и потёки крови, осевшие на стенах длинными дугами — следы тех, кого пронесло по салону, размазало по перегородкам и поручням. Седенькая старушка, заваленная телами, беззвучно шевелила губами, будто молилась, но глаза её были пустыми, не видели ничего вокруг. Мужчина с раздробленным черепом полз в сторону выхода, оставляя за собой кровавую борозду, его единственный целый глаз выпячивался от ужаса.

Салон был перевёрнут вверх дном. Постельное бельё из спальных капсул валялось на полу, перепачканное красными и жёлтыми пятнами. В проходе лежала женщина, а к её груди прижимался ребёнок, вероятно, его сын. Она ещё дышала, но грудная клетка была изорвана острыми осколками сломанных рёбер. Кресла, вырванные с корнями, застряли в искорёженных стенах, стекло и металл хрустели под ногами, пахло рвотой, кровью, испражнениями и страхом. Уцелевшие, кто мог говорить, не просили о помощи — они просто смотрели, смотрели бессмысленно, бессильно, так как смотрят те, кому больше нечего терять, и кто ещё не поверил в реальность происходящего, ещё питает робкую надежду на то, что случившееся — сон, проделки коварного подсознания или поганый наркотический трип.

Оскара тут же вывернуло наизнанку, а Марк встал как вкопанный, лицо покрыла алебастровая бледность, а выступившие градины холодного пота смотрелись потёками смолы, тягучими и текущей десятки часов, прежде чем они смогут достигнуть земли.

— Марк... — пронеслось где-то в голове, — очнись Марк, — слышался женский голос, — помоги Оскару, Марк, — у тебя уже есть тот, кому надо помочь, а все эти люди уже мертвы, — все они заражены, поэтому будь солдатом, приводи друга в чувства и вперёд за Горгоном! — твёрдо и непоколебимо наставляла его Эйка.

Марк опёрся на столешницу и тут же отдёрнул руку: на ней были кровь и клочья русых волос. Изнывая от бессильной злобы, он накачивал себя ею, пытался переполниться и зарядиться, чтобы сделать хоть шаг. Одно дело видеть смерть товарищей, сильных мужчин, выбравших себе путь стали и смерти. Но другое, видеть малыша, пытающегося добудиться до матери, из которой уходит жизнь. Детский, пронзительный плач и крик «мама» стальными тисками сдавил сердце бывшего отца, пилота, иммунного, а ныне рейдера.

Кем надо быть, чтобы пройти мимо и даже не оглянуться на это зрелище. Ответ находился перед глазами. Грустный бородатый старик, взирающий на вакханалию усталыми, видевшими подобное тысячи раз глазами. Внутри очей старожила было столько всего: и желание спасти всех этих людей, и опыт подобных «спасений», и понимание того, что вряд ли среди всех людей в этом поезде отыщется хотя бы один иммунный, понимание ощущений молодых людей, а также глубокая, как Марианская впадина, скорбь по всем окружающим их людям. Старожил пел по всем этим пассажирам панихиду, но не словами, а одними морщинами.

Он ничего не сказал ни Марку, ни Оскару, он просто смотрел, зная, что никаких слов не хватит, чтобы провести через эмоциональную бурю, в которой находятся эти зелёные новички, только ступающие на тропу Стикса. И также он знал, что подготовил их к подобным ситуациям настолько, насколько позволяло время. Подобные сценарии они обговаривали множество раз, а Эйка проигрывала симуляции вопящих детей и женщин так живописно, как ей позволяла система. Но никогда нельзя подготовить личность к таким ситуациям, кроме, как через проживание этих ситуаций, и Горгон прекрасно это знал. Он готовил их лишь к тому, чтобы они не впадали в тупой ступор, а сумели хотя бы что-то сделать.

И Марк сделал. Он не мог по-другому. А если бы смог, то потерялся бы в своей собственной шкуре, он поднял малыша, едва ли достигшего четырёх лет, поднял Оскара и сунул тому кусок чистой простыни, сказав «утри лицо», — и, перешагнув через остывающее тело матери, проводившей его напоследок благодарным взглядом, шагнул к Горгону.

Бородач кивнул, бесстрастно смотря на него. Они оба всё понимали.

Горгон лишь протянул Марку шприц, на котором крупными буквами красовалась надпись «транквилизатор».

Марк, понимающий, что ребёнку не нужно видеть всё, что будет дальше, принял его и, открыв колпачок, точным движением вколол малышу сонное зелье. Ребёнок, даже не вздрогнул, был слишком шокирован, чтобы ощутить боль. И начал постепенно проваливаться в сон.

Прижав дитя к своей груди, Маре стал пробираться вперёд. Во втором вагоне было ещё хуже, в живых осталась едва ли