Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все убиты, много сотен тысяч – миллион евреев на Украине. Это не смерть на войне с оружием в руках, смерть людей, где-то оставивших дом, семью, поле, песни, книги, традиции, историю. Это убийство народа, убийство дома, семьи, книги, веры. Это убийство древа жизни, это смерть корней, не только ветвей и листьев. Это убийство души и тела народа, убийство великого трудового опыта, накопленного тысячами умных, талантливых мастеров своего дела и интеллигентов в течение долгих поколений. Это убийство народной морали, традиций, веселых народных преданий, переходящих от дедов к внукам. Это убийство воспоминаний и грустных песен, народной поэзии о веселой и горькой жизни. Это разрушение домашних гнезд и кладбищ. Это уничтожение народа, который столетиями жил по соседству с украинским народом, вместе с ним трудился, деля радость и горе на одной и той же земле[628].
Несмотря на эту попытку отмахнуться от статьи Гроссмана, в течение двух лет – в 1942–1944 годах – Сталин надеялся, что документирование нацистских зверств и посвященные им публикации помогут СССР заручиться международной поддержкой и раздобыть жизненно важные средства на ведение военных действий. С этой целью весной 1942 года правительство создало несколько антифашистских комитетов, в том числе Еврейский антифашистский комитет (ЕАК)[629]. Во главе ЕАК поставили Соломона Михоэлса, самого знаменитого из живых на тот момент актеров, игравших на языке идиш, и руководителя Московского государственного еврейского театра (ГОСЕТ). В деятельности комитета принимали активное участие и Эренбург с Гроссманом. Одной из первых инициатив антифашистской группы стал митинг, проведенный в Москве в мае 1942 года. Митинг сопровождался радиотрансляцией – участники обращались напрямую к мировому еврейству с просьбой жертвовать деньги на производство тысячи новых советских танков и пятисот военных самолетов. В своем выступлении Михоэлс обращался к слушателям как к представителям одной большой семьи: “В эти решающие дни я призываю вас, мои братья, к самому активному участию в этой небывалой в истории схватке человека со зверем. Помните, мои братья, здесь, на советско-германском фронте, решаются судьбы всего человечества, здесь решаются судьбы и ваших народов”[630].
В конце 1942 года ЕАК получил телеграмму от Американского комитета еврейских писателей, художников и ученых, который возглавлял Альберт Эйнштейн. Антифашисты из США предлагали подготовить сборник документов, которые свидетельствовали бы о преступлениях нацистов, в невообразимых масштабах совершавшихся прямо в те дни. Михоэлс и ЕАК согласились на это предложение, и Эренбург занялся сбором материалов для будущего издания, которое решили назвать “Черной книгой”. Это был очень смелый замысел: документация в режиме реального времени истребления советского еврейства; туда должны были войти тысячи страниц писем, дневников и свидетельств очевидцев, которые люди присылали бы со всех концов страны[631].
После того как призыв присылать материалы был обнародован, в московскую квартиру Эренбурга потекли тысячи писем от солдат и уцелевших жертв нацистов. В Литве дочь Эренбурга переписывала свидетельства, записанные на тюремных стенах французскими евреями, – они оставили их перед тем, как их увели на казнь[632]. Позже к сбору материалов присоединился Гроссман – и помог сформулировать главный парадокс[633], который в дальнейшем отбрасывал тень на все последующие попытки задокументировать Холокост: свидетельства могут исходить лишь от тех, кому повезло уцелеть, но ведь уцелевшие по определению – исключение из правила. Признавая этот факт, Гроссман обращал внимание на то, что “Черная книга” должна “говорить от имени людей, которые лежат в земле и не могут ничего сказать. Мы должны рассказывать о том, что случилось с 99 % тех, кого повели в Бабий Яр, а не о том, что случилось с пятерыми спасшимися”[634].
Высказывая эту мысль, Гроссман руководствовался общими соображениями, однако заниматься сбором материалов для будущей книги его побуждал и глубоко личный мотив. Среди миллионов людей, лежавших в земле, была и его родная мать, расстрелянная и сброшенная в яму вместе с другими в Бердичеве. Ее гибель не давала покоя Гроссману, он отчасти винил самого себя в том, что не убедил ее вовремя уехать в эвакуацию. В “Черной книге” не рассказывается отдельно ее история, но в “Жизни и судьбе” Гроссман решился сам высказаться от лица умершей. Главный герой романа, во многом схожий с самим Гроссманом советский ученый, еврей, получает длинное письмо от матери, написанное ею накануне расстрела. Это – ее прощальное письмо сыну, которое в собственной жизни Гроссман так и не получил:
Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждет гибель. Мне хочется звать тебя на помощь… сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдешь братскую могилу, где будет лежать твоя мать… я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых, озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю, и после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы исчезнем, как исчезли ацтеки… Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, ее никто не в силах убить. Витенька… Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно… Мама[635].
К большому прискорбию, ни “Жизнь и судьба”, ни “Черная книга” так и не попали к тем читателям, которым были по-настоящему адресованы. Роман – с его беспощадно честным изображением советского общества в эпоху Сталина – был сочтен советским режимом чрезвычайно опасной книгой, и в 1960 году рукопись конфисковали. (Впервые “Жизнь и судьбу” напечатали только в 1980 году за границей.) Работа над “Черной книгой” усложнялась с каждым годом, и в дело все больше вмешивались цензоры, представлявшие советский режим. Пока продолжалась война, постепенно менялись нужды советской пропаганды. По мнению цензоров, в самом замысле готовившейся книги имелся роковой изъян: в ней документировалось сотрудничество советских граждан с нацистскими оккупантами. На одной только Украине, по подсчетам исследователей, в массовых расправах над евреями участвовало от тридцати до сорока тысяч этнических украинцев[636]. По словам представителя одного из надзорных комитетов, публикация подобных материалов неизбежно ослабила бы силу главного обвинения против немцев, которое было первейшей и
