Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

Приведенный материал показывает, что практически каждый исследователь XIX в., стоило ему задержать взор на Сказании о призвании варягов, выражал серьезные сомнения в отношении либо правдивости его в целом, либо отдельных его сюжетов. Но особенно мощно выступили против признания Сказания историческим источником «скептики», а затем Д. И. Иловайский и Н. И. Костомаров. «Скептики» О. М. Бодянский и М. Перемышлевский в 1830-х гг. перенесли на варяжскую легенду взгляд своего учителя М. Т. Каченовского, утверждавшего о возникновении летописания лишь в ХІІІ-ХІV веках. В свете чего Бодянский рассматривал ее как очень поздний вымысел новгородца, обеспокоенного отсутствием у родного города «древности, происхождения и первородства» и потому создавшего его «родословную» по примеру предания об основании Киева тремя братьями, внеся затем этот подлог в киевскую летопись, оказавшуюся в Северо-Западной Руси. Перемышлевский считал, что повествование о начале Новгорода — «суть отголосок мнений» конца XIII в. или даже более позднего времени[878].

По справедливому замечанию Д. И. Багалея, Иловайскому «принадлежит историческая заслуга в основании скептической школы по вопросу «о призвании варягов»[879]. Такой характеристики ученый удостоился по той причине, что со всей силой своего очень яркого таланта отстаивал вставной характер варяжской легенды, опровергал ее достоверность и признавал ее «басней», «сказкой», совершенно лишенной народных основ, домыслом новгородских книжников. Этот гиперкритицизм исследователя был продиктован противоречием ПВЛ (на которое он первым в науке обратил внимание) по поводу начала Руси, связывающей его либо с Севером (с варяжской русью), либо с Югом (с полянской русью), его ошибочным посылом о недостоверности основной части сообщений летописи по X в. включительно (события второй половины IX в. он объявил «гносеологическими баснями и тенденциозными домыслами»), наконец, его взглядом на этническую природу варягов и руси. Иловайский, встав на платформу поляно-русской версии происхождения Руси, полностью отрицал варяго-русскую, отрицал историчность Рюрика, говорил об искусственности соединения этого мифического лица с реальным Игорем. Большое значение при этом придавая тому факту, что такие памятники, как, например, «Слово о законе и благодати» Илариона, «Слово о полку Игореве» ничего не сообщают ни о призвании варяжских князей, ни о Рюрике. Нет имени основателя княжеской династии, отмечал он, и в расчете русских княжений под 6360 г., где первым упомянут Олег, следовательно, старший в княжеском роду, а не опекун Игоря.

Рассматривая варяжскую легенду как плод многолетней работы летописцев, как «сплетение книжных домыслов и недоразумений», Иловайский предложил несколько вариантов ее сложения. В 1871 г. он выразил уверенность, что окончательный вид она приобрела во второй половине XII или первой половине XIII в., когда новгородские книжники, придав местной практике призвания князей вид рассказа о трех братьях-князьях, вывели начало русской государственности, в пику слабеющему Киеву, из Новгорода. В 1872 г. историк пришел к выводу, что уже в труде Сильвестра (его он считал автором ПВЛ) имелось известие о варягах, которое при создании свода конца XII в., сохранившегося в составе Ипатьевской летописи, получило завершенный вид и статус исторического факта. В 1873 г. Иловайский определил период между 1160 и 1190 гг. как приблизительное время создания дошедшей до нас редакции легенды, где впервые было указано на варяжское (норманское) происхождение руси, хотя до этого их различали как два совершенно особых народа. А последующие события (распад Руси и монгольское иго), уверял исследователь, «еще более замутили источники древнейшей истории и перепутали нити национальных преданий», в связи с чем и возобладало смешение руси с варягами.

В 1876 г. Иловайский, признавая, что когда и как впервые была пущена в ход варяжская «басня» навсегда останется неизвестным, появление ее датировал второй половиной XI или первой половиной XII в. и связывал со средневековой традицией «выводить свой род от знатных иноземных выходцев…». В связи с чем мысль о скандинавском происхождении русских князей «могла возникнуть в те времена, когда в Европе еще гремела слава норманских подвигов и завоеваний… когда на Руси еще живы были воспоминания о тесных связях Владимира и Ярослава с варягами, о храбрых варяжских дружинах, сражавшихся во главе их ополчений». И эта мысль, полагал ученый, «естественнее всего могла возникнуть при сыновьях и внуках честолюбивой и умной норманской принцессы Ингигерды, супруги Ярослава», и, возможно, «первоначально явилась не без участия обрусевших сыновей или потомков тех норманнов, которые нашли свое счастье на Руси». В текст ПВЛ варяжскую легенду, которой «первое зерно, по всей вероятности, пришло из Новгорода», внес Сильвестр, сделавший это с одобрения Владимира Мономаха, связанного, как и его старший сын Мстислав, со скандинавами. Но тогда этот домысел, говорил Иловайский, не был еще общеизвестным преданием, и на него не встречается намека ни в одном произведении того времени. В причислении же руси к варягам виновны «невежество и небрежность позднейших списателей Сильвестра».

В 1880–1882 гг. историк Сказание о призвании варягов уже непосредственно связал с супругой Ярослава Мудрого шведкой Ингигердой, а дальнейшее развитие приурочил ко второй половине XI в., к эпохе ее сыновей и внуков. Также приписывая его внесение в ПВЛ Сильвестру, он заключал, что не ранее второй половины или конца XII в. в некоторых ее списках русь, отправившая послов к варягам, была спутана с варягами. В искажении первоначального текста, повлекшем «за собой смешение туземной руси с заморскими варягами в один небывалый народ», что превратило варяжскую легенду из династической в этнографическую, Иловайский видел «корень варяго-русского вопроса». Причину такого смешения он объяснял тем, что летописцы, взяв за образец популярный в средневековье сюжет вывода многих народов из отдаленных мест и прежде всего из Скандинавии, проделали то же самое в отношении своего народа, увязав «исход» русских оттуда с мифическими братьями-норманнами. Легенда, не имевшая изначально даты, позже была приурочена, полагал он, к 862 г. лишь для того, чтобы соединить князей-норманнов с появлением народа русь в византийских хрониках «и вместе с тем объяснить происхождение Русского государства… русского народа». В связи с чем на задний план было оттеснено киевское предание о Кие, Щеке и Хориве, также отвечавшее на вопрос откуда пошло Русское государство? и знавшее не пришлых князей, а «туземных» и связывавшее их память с Византией и дунайскими болгарами.

Испорченный вид Сказания, говорил Иловайский, вошел не во все списки ПВЛ и, возможно, утвердился лишь в тех, что «распространились преимущественно в Северо-Восточной России», а также в древнейших новгородских и западнорусских летописях. Искусственное отождествление руси с варягами ученый опровергал, ссылаясь на показания памятников (прежде всего польских хронистов XV и XVI вв. Я. Длугоша и М. Стрыйковского, посла Габсбургской империи С. Герберштейна, на русскую редакцию XIII в. «Никифорова летописца вскоре», помещенного в Новгородской Кормчей 1280 г., на летописи XVІ-XVІІ вв.), которые не смешивали русь с варягами, ибо в их основе, по его мнению, лежали древние и неиспорченные своды (при этом придавая исключительное значение разночтениям «варягом, к руси» и «к варягам», «реша руси» и «реша русь»). Отсюда он не сомневался, что именно вариант Ипатьевской летописи «реша русь» представляет собой первоначальную редакцию. «Реша руси» — это ошибка какого-то писца, принятая и повторенная его преемниками за истину, «послужила одним из источников искажения текста». Для дополнительного обоснования своей концепции Иловайский обратился к статье 1043 г. софийско-новгородских сводов XV–XVI вв., которая, на чем он заострял внимание, прямо говорит об антагонизме варягов и руси[880]. В названных летописях в рассказе о походе руси и варягов под предводительством новгородского князя Владимира Ярославича на Византию в 1043 г. его участники действительно резко противопоставлены друг другу: по совету варягов Владимир пошел к Царьграду от Дуная «с вои по морю», но начавшаяся буря «разби корабли, и побегоша варязи въспять». Русь же настаивала, по подходу войска к Дунаю, «станем зде на поле». В ПВЛ этот рассказ был сильно сокращен, и в нем отсутствуют варяги, по вине которых дружину постигла неудача. Как доказал К. Н. Бестужев-Рюмин, софийско-новгородские своды XV–XVI вв. дают, по сравнению с ней, первичное чтение статьи 1043 года[881].

Филолог А. А. Потебня в 1879 г. согласился с Иловайским, что изначально Сказание звучало иначе, например, так, как читается в «Никифоровом летописце вскоре»: «придоша русь, чюдь, словене, кривичи к варягом, реша: земля наша велика и обилна…»[882], следовательно, варяги не были русью[883]. При этом указав (здесь, видимо, не обошлось без влияния Н. И. Костомарова) на вставной характер текста ПВЛ, читаемого сразу же после слов «идоша за море к варягом»: «к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си. Реша руси чюдь и словене и кривичи и весь», сказав, что эта глосса принадлежит составителю Начальной летописи[884]. В свою очередь Иловайский принял данный вывод. Позднейшие переписчики, говорил он в 1880 г. и позже, пытаясь пояснить непонятных «варяго-руссов», внесли в летопись вставки «сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си» и «от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени». Следы первоначального текста историк видел и в словах Сказания о славянской грамоте, помещенного в летописи под 6406 г.: «поляне, яже ныне зовомая русь» и «словеньский язык и рускый одно есть». Своей позиции ученый оставался верным до конца. Как он вновь произнес в 1911 г., «норманская теория держится на испорченном летописном тексте»[885].