Иду на вы… - Ким Николаевич Балков

тайными тропами дошел до Большого Острова и присоединился к тем, кто ходил по полю сражения, выискивая меж погибших брата ли, отца ли, мужа ли… На него никто не обращал внимания, почтительно обходя его, даже россы сторонились блаженного. И то было в удовольствие ему. Одеяние дервиша, удавленного в узилище, пришлось ему впору. Он уж не помнил, за что тот был предан смерти, скорее, за то, что дурными словами сбивал с истинного пути правоверных. Еще и то оказалось на руку Хашмоною, что пришедшие на поле сражения очень скоро обрели свое место. Тюркиты, отъединившись, сносили тела своих погибших ближе к березовой рощице, невесть каким макаром уцепившейся за сырую болотистую землю, и там складывали их рядок к рядку на заготовленные заранее сухостоины. Телесцы выкапывали могилы, неглубокие, едва по грудь воину, и опускали в них принявших смерть в бою; в каждой могиле по воину, опоясанному мечом, с копьем под мышкой. Могилы закапывали. Барсилы же хоронили своих соплеменников в могилах с подбоем. Они клали рядом с погибшим седло, обшитое костяными пластинами или серебряными бляхами, а так же саблю, чаще в деревянных ножнах, и короткий меч с причудливо вырезанной ручкой. Хазары в изголовье убитого ставили два глиняных сосуда с вином и кашей, не забывали и про туго натянутый лук со стрелами. Россы сносили своих погибших воинов к черно и яро вздыбленному берегу Великой реки и аккуратно укладывали их в просторные лодьи.

И. когда все было исполнено, и горящие лодьи спустили на воду, и там, где тюркиты провожали в последний путь своих соплеменников, воспылали сухие дерева, разом, как если бы в едином порыве, зазвучала странная, ни на что не похожая мелодия. В ней все было перемешано: и грусть, и сердечная боль, и тоска по давнему, несбывшемуся, и не понять было, что сталось с людьми, они вроде бы поменялись в самих себе, и уж не сказали бы, отчего совсем недавно с такой яростью сражались с россами. Что они-то, влекомые неведомой им силой, искали в сражении? Теперь они, люди разных племен, стояли бок о бок с россами, страдальчески морщась и понимая в душах своих недавних противников и искренне сочувствуя их горю. Вдруг, да, да, вдруг, как бы даже нечаянно и едва ли зависимо от них самих, они противно тому, чем жили в прежние леты, поняли, что все они на земле — братья. И, когда одна из женщин, темноволосая, в широком платье с бронзовыми застежками и с бронзовыми бусами на длинной загорелой шее, подошла к телесской могиле и, не мешкая, вытащила из ножен серебряно сверкнувший нож и ударила себя в грудь, а потом медленно клонясь, как бы даже со скорбным удивлением в темно-серых глазах, упала в могилу, успев обхватить уже мертвыми руками за шею мужа ли, отца ли, люди разных племен растерянно переглянулись, и смущение в их сердцах сделалось еще больше, еще жестче. Но никто не осудил несчастную, понимая про ту святость, которая подвигла ее к этому, в сущности привычному для всех племен действу, ныне соединившему всех их на острове смерти.

Дервиш с бешено сверкающими глазами, с обезображенно искривленным лицом с удивлением отметил, что тут оказались и иудеи, разыскивающие своих близких, и никто не чинил зла им, да они сами, по всему чувствовалось, не держали опаски на сердце, и скорбно и медленно ходили по полю сражения, изредка останавливались, а то вдруг обожженные горькой болью падали на колени и горячечно шептали молитвенные слова. Дервиш, не боясь быть узнанным, раза два или три подходил к ним, внимательно вглядывался в почерневшие от горя лица, стараясь понять, что произошло с ними, отчего они, оказавшись во власти россов, по всему видно, не испытывают к ним прежней ненависти? Но он не мог понять этого и злился. Казалось, он что-то утратил в существе своем, способном проникать в чужие души и выводить их из неразумья на ту дорогу, которая определена Святым Братством. Иудеи, бродящие по полю сражения, ныне ничем не отличались от тех, кого они прежде считали чуждыми им не только по духу. Все они, победители и побежденные, живые и мертвые, обрели еще не осознанное ими до конца единство, они точно бы сделались братья и сестры. И это, нечаянное, никем в миру неотмеченное, тягостным грузом легло на черное, уже при жизни как бы даже захолодавшее сердце дервиша; и что-то стронулось в сознании у него, и он сделался как бы сам не свой. А и впрямь он уже многого про себя не помнил и пуще прежнего стал вязаться к людям, не столько подсобляя им, сколько мешая, как если бы в тайне желал, чтобы его гнали прочь. Но ни у кого из страдающих, смущенных случившимся смертоубийством не поднялась на него рука. Однажды он даже оказался возле шатра Великого князя Руси, когда тот беседовал с каганом Хазарии. Он сел у входа, скрестив ноги, и что-то тихо бормотал, глядя окрест вконец обезумевшими глазами, как подумала великокняжья сторожа, отчего и пропустила его к шатру Святослава: се Божий человек, и никто не вправе заступать дорогу ему. Впрочем, не сказать, что сторожа потеряла его из виду, нет, она наблюдала за ним и тогда, как если бы что-то смутило ее. Святослав в те поры сидел рядом со старым каганом Хазарии и вел с ним неторопливую беседу, расспрашивал его о Семендере, о людях, живущих в нем, о том, много ли поприщ до сего града?.. И каган спокойно отвечал на опросные слова, нимало не таясь, довольный уже и тем, что князь россов говорил с ним как с равным. А потом он сказал, что сам-то, коль будет на то воля Великого кагана Руси, пойдет со своими людьми в заяикские степи, а может, еще дальше, отыщет родовичей, слыхать, где-то там кочуют они ныне, и попросит у них прощения за все, в чем был виноват перед ними, и, может статься, они примут его самого и его людей, и тогда сердце его успокоится.

— Не о себе думаю, мой путь отмерен уже, но о детях, им лучше жить среди родичей, чем опять идти в услужение чужеземцу.

— Что ж, пусть будет так, — сказал Святослав, подымаясь с подушек. — Возьмешь с собой воинов, что остались живы. Впереди у тебя долгий и опасный путь.

Старец тоже поднялся с подушек и низко поклонился Великому князю Руси.

Дервиш сначала намеревался пойти следом за старым тюркитом, но потом раздумал, смотрел, как