Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Мне кажется, что Бродский, конечно, верил в божественное провидение — не столько в романтическом смысле, сколько в метафизическом.

Вы помните строки Бродского: "Набери, дружок, этой вещи в горсть, чтоб прикинуть, сколько до Бога верст…" ("Метель в Массачусетсе", 1990). Был ли он ближе к Господу, чем мы?

Нет, не думаю. Поэт, который написал, что вера — это почта в один конец, не может быть ближе к Господу, чем другие смертные. Его обращение к Господу Богу в стихах, по моему мнению, в основном обращение к Высшему Разуму за пределами музы. Другое дело, что его рождественские стихи невероятно религиозны, но не в богословском, а чисто в эстетическом смысле, то есть я хочу сказать, что не надо здесь становиться жертвой заблуждений в намерениях.

Надо отдать должное роли невостребованной любви в его поэзии, поскольку Бродский обращался к Богу именно с ощущением невостребования, благодаря чему его религиозные стихи особенно производят сильное впечатление.

Возможно, неуместно говорить об отношении Бродского к Богу в контексте дарвинизма, эволюции и олимпиады, тем не менее Бродский был в первую очередь настоящим макси мал истом, и его больше интересовали человеческий потенциал и развитие человека, чем то, что можно определить как божественное в человеке. Я помню его реакцию, когда я несколько небрежно упомянула олимпийские игры, он меня быстро поставил на место и прочел целую лекцию на тему значимости олимпийских игр.

Каким он был и каким он хотел быть! Он, наверное, хотел быть красивым высоким усатым мужчиной, потому что он таких ненавидел.

Это остроумно, но не совсем точно: он любил Марка Стрэнда, высокого и красивого, а из усатых любил Джовани Бутафаву. Обоим посвятил стихи. Что не устраивало Бродского в его звездном статусе?

Он плохо воспринимал патетику неискренних отношений, ну как и все звезды. Успех — отрава для поэта.

Я знаю, что у вас есть стихотворение, посвященное Бродскому. Можно мне взять его для этого сборника интервью? По какому случаю оно было написано?

У меня есть много стихов, посвященных Бродскому, самое любимое — это моя "Ода лире, вышедшей из строя", сожелению, "Ода…" на английском, и перевести ее ни у кого нет ни сил, ни желания, хотя я готова открыть конкурс и вознаградить победителя, если такой найдется. С концом прекрасной эпохи Бродского и нашей общей утратой я потеряла свою музу, и моя лира окончательно вышла из строя. Сами убедитесь в этом. Предлагаю включить в ваш сборник стихотворение "Вер Блюд", тем более оно хорошо воспринимается в контексте интервью на тему перевода "Новогоднего" Цветаевой.

Вер либр блюсти —

Моя страсть. Два

Горба лопатки

Передвигают горами.

Созвучие блюд

Не в своих тарелках

И есть остранение

Птеродактиля,

Т.е. озарение.

Он же и праотец

Бустроферона, пашущего

Строфами во времена оно.

От версты до верси —

Фикации, одни milestones,

Землемерами окопы изме —

Ряющие, рифмой в час.

Я гусиным пером

Воспевала бывало

Некого бродячего хлеба

Насущного, гусляра.

Языком Шекспира

Извивалась, венками

Сонетов обручала

Лысину имярека,

Он же король бубновый,

Наотрез отказавшись

Пасти мой блюд,

Соблюдая некий дистанс.

Тем не менее я доила

Бустроферона в межах,

До отвала штурмовала

Дактилями, птеродактилями,

Анжамбментами, цезурой,

Виланелами, сестинами,

Одами, сонетами,

Tempo rubato и т. д.

Бродила, боготворила,

Вирши, вирши заплетала

Лептами в русую косу

Оды порчи моей.

Мой град, твой град,

Махнулись брегами.

Это мой Гудзон

Трубит в твоих элегиях.

Твоя Нева обтекает,

Разбухает во мне

Оттеками почек.

Соль впитанная сваями.

Поминки загадочные

Под венецианским небом

Миновала. Как и весь

Греческий хорей вдовий.

И не от излишка

Ретивого, ан нет.

А от кораблекрушения

Общего такого, финала

Речи.)]?! то бишь эпохи.

День Касьяна, 1980 г.,

Энн Арбор, штат Мичиган.

Перевожу "Новогоднее"

Под Вашим руководством.

Спотыкаюсь, осознав,

Что и мне предстоит

Узнавать, отпевать,

А лучше не скажешь…

С Новым Местом!

"С Новым Годом — светом — краем — кровом!..

С новым звуком, Эхо!

С новым эхом, Звук!"[127]

ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА[128], 10 МАРТА 2004, ЛОНДОН

Сколько вам было лет, когда вы впервые услышали имя Бродского?

Шестнадцать. Но сперва я прочла стихи и тогда стала пытаться узнать, кто автор. Узнать почти ничего не удалось, питерская жизнь была тогда далекой и абстрактной, во всяком случае, для тех, кто меня окружал.

А когда вы познакомились с его стихами?

Это был 1971 год, я заканчивала школу. Кто-то дал мне десяток половинных машинописных листков, там были стихи 1961 года: "Пилигримы", "Рождественский романс", "Ни страны, ни погоста" — понадобилось десять лет, чтоб они до меня дошли. Я была сражена. Я хорошо знала поэзию, читала с раннего детства, многое помнила наизусть. Когда я сдавала экзамен для поступления во французскую спецшколу, всех просили прочитать стишок. Я начала "Сказку о царе Салтане", через некоторое время меня прервали, сказали, что достаточно, но я продолжала, возразив, что произведение нужно читать целиком. К поэзии я относилась трепетно, тем более что, по семейному преданию, долго не начинала говорить и первое, что произнесла — были стихи. В старших классах я делала поэтические вечера-спектакли Блока, Есенина. Копалась в архивах Литмузея. Пастернака мне не разрешили делать в актовом зале, но дали два часа в классе вместо урока литературы. Я даже зачитала стенограмму об исключении Пастернака из Союза писателей. Учительница литературы (у нас была уникальная, либеральная школа) сделала мне замечание: "Ты ругаешь хрущевские времена, прошлое все ругают, а вот настоящее…" Настоящим был Бродский, кто-то рассказал, что его судили.

А вы сами уже писали стихи в это время?

Писала, но уничтожала. С подростковым вызовом повторяя фразу Чехова: "Я пишу все, кроме стихов и доносов". Тогда стихи писали почти все, занятие это казалось мне кощунственным. Казалось, что эпоха письменной поэзии кончилась. Я знала стихи Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского, Рождественского и других, но это казалось отдельным жанром, вроде эстрадных песен. Добровольно я слушала только бардов. Последним письменным поэтом был для меня Пастернак. И вдруг — Бродский, это был тот же субстрат поэзии, от Пушкина до Пастернака, которой у современных авторов я не встречала.

Кстати, вы видели даже более ранние стихи, чем 1961 года: "Пилигримы" написаны в 1958-м. Вы признались в одном из ваших эссе, что "жили с бумажным Бродским" восемнадцать лет[129]. Как вы добывали его стихи все эти годы?

Хитростью и коварством. К 1980-му стихи Бродского быстро распространились, их стали многие читать, перепечатывать на машинке. В 1979 году, когда я уже закончила МГУ, писала статьи, однажды прорвался фонтан — я вдруг стала писать стихи, причем это было ни с чем не связано, я писала все время, километрами, это стало моим естественным языком. Поток стихов я воспринимала трагически: он мной владел, я не понимала, что происходит, не могла остановиться. Я все прятала, но не уничтожала на сей раз. Наверное, кому-то показала. Дальше все происходило само собой: стали просить читать (домашние чтения, часто в мастерских художников), переписывали. Не могу сказать, что я хотела стать поэтом.

В этом смысле ничего не изменилось — мое желание и на сегодняшний день заключается в другом. Просто это форма выражения, которая оказалась мне органична, но дело не в самих стихах, они — частный случай текста. Теоретически стихи — message в чистом виде, без утомительных сюжетных или схоластических построений, или, скажем, Божественный глагол, одобренный собственным организмом. Практически стихи не у всех и не часто являются актом творения. Для меня же важна возможность подключения к тому измерению, в которое физическим телом не войдешь, но которое слегка приоткрыто. Мы не знаем ничего, писать — это возможность что-то узнать. Это для меня и есть самое важное.

И вот в 1980 году мне предложили выступить публично. На этом моем первом публичном выступлении мы познакомились с Рейном и стали часто общаться. Тогда Евгений Борисович относился к себе скромно. Он мне показывал новые стихи Бродского, его письма. Он надо мной все время подшучивал, что я зациклена на Бродском, но тем не менее я все получала через него. Потом уже позже у меня появились американские друзья, слависты, они привозили мне ардисовские книжки Бродского. Я размножала его стихи на ксероксе, давала людям. Про Бродского я говорила постоянно, и публично, и просто в разговорах. "Защищала", поскольку в литературной среде о нем говорили пренебрежительно, припечатывая терминами "литературщина" и "вторичность". Помню, что спорила до хрипоты со знаменитым тогда нейрохирургом Кантором ("он был хирург и даже нейро-", — Высоцкий на писал о нем песню): он утверждал, что Вознесенский — великий поэт, а Бродский — просто словоблуд, даже не "профессиональный" поэт. Я всегда реагировала на подобное так, будто обижали или унижали меня лично. Я перестала говорить о Бродском, когда он получил Нобелевскую премию. Любопытно, что те же самые люди, которые говорили, что "Бродский мог бы стать поэтом, если бы остался в России", на следующий день после известия о премии стали говорить, что это великий поэт.