Дневник - Софья Островская

Но:

Что такое добро?

Что такое мир (Pax)?

И что такое чистота?

Кстати: очень просто пользоваться священными предметами, если они утратили свое символическое значение или же были осквернены. Это в том случае, если они остались в руках того же человека. Но их ведь может взять другой, которому все равно, и тогда их прежнее значение не играет абсолютно никакой роли.

Январь, 17, вторник

Персонаж возник, персонаж создан и брошен в жизнь. Автор спохватывается. Его же никто не слушает: в зале пустоты и умершие призраки. Зал молчит. И он слышит только невнятные голоса улицы, доносившиеся сквозь стены. Болтают статисты:

– Приятно принимать ванну в июльские дни.

– Не было ничего особенного. Целовались…

– Японский халат (ах, кстати, и японский зонтик!).

– Девочки, которым еще нет семнадцати!

– Серый берет и ожерелье из красных бус…

– В последнее время, на лестнице…

– Разве можно жить без бога и без религии? Это нехорошо.

– Он ее спасал от греха. Спасал, спасал… а дальше не знаю!

– Ковер очень красивый, старинный…

– Модные журналы, патефон, голубые рубашки.

– Ах, вот почему у тебя сегодня не накрашены губы!

Автору делается страшно. Ему начинает казаться, что так люди сходят с ума. Кто это болтает? Статисты? Публика? Неужели же он творил и творит напрасно? Неужели его никто не понимает и не понимал? Неужели он писал поэмы для этого гнусного сброда?

– Кто вы такие? Кто вы такие? – кричит он в ужасе.

Никто ему не отвечает. На улице продолжают болтать те же неизвестные голоса. А зал молчит: в нем пустота и умершие призраки. Тогда автор смущенно извиняется:

– Простите меня, я сказал, кажется, грубое слово… что-то такое об аморальных типах. Я больше не буду. Простите меня, я, знаете ли, старый солдат, усталый солдат – вдобавок еще ограбленный. Но это все неважно! Я малосовременный, по-видимому. Я, вероятно, старомодный автор.

…Сегодня днем убирала комнату, мыла спиртом зеркала, перетирала книги. Плеврит. Температуры средние. Боли. Брат первый день на службе после одиннадцати дней холецистита. Боялась, что рентген пищевода даст неблагополучное. Оказалось, хорошо. Нервные контракции[477]. Вечная болезнь мамы и брата вызывает предельный ужас, скрываемый тщательно под личиной грубоватой бодрости и холодного внимания. А всегда кажется: ну, вот – и конец. И мысли: а что я буду делать? Моя болезнь этого страха смерти во мне не вызывает. Никогда.

Раздраженная скука с людьми – тоже скрываемая. Все не то и все не то. А чего мне нужно?

Вот были дни – с сильными морозами. Теперь оттепель, скользко, лужи. 11-го и 13-го – любопытнейшие чтения: первое о Франции, второе о России. Как необыкновенны человеческие архивы. Но как трудно до них добраться! Чтения еще не кончены: пока еще материал упорно избегает моих рук и моего слуха. Подождем… ждать я умею!

Анта больна: припадки, нарушенная артикуляция речи – врачи определили эпилепсию. Киса работает, играет в теннис, плавает: муж ее осужден на 10 лет и выслан куда-то далеко. После девяти месяцев молчания от отца письмо: опять тюрьма. Прибавилось только больше забот. С этим человеком у меня кончено все: остались лишь маленькие ниточки жалости и удивленного непонимания. Хорошо, что свободен.

В моей комнате появилась новая подушка – парчовая, очень красивая и символическая. Это для того, чтобы я никогда не забывала. И чтобы мне не пришло в голову поверить и простить.

Топятся печи. Бродит кот. Гудит примус. За окнами, в городе, в мире – жизнь, строительство жизни.

А в моей комнате – разрушение жизни.

Habet![478]

29 января, воскресенье

Больна. Давно уже больна, но сегодня хуже, чем во все эти дни. Острые боли в боку и в позвоночнике. А кому до этого дело? Кому какое дело до того, что меня пугает страхом боли каждое движение, что тело просит только покоя, только неподвижности, что каждый жест приносит мне мучительное страдание, от которого хочется кричать?

Всей любви, окружающей меня, до этого нет никакого дела. Любовь требовательна – всякая любовь! «Брат любит сестру богатую, а муж жену здоровую».

Любая пословица может быть истолкована и прямо и косвенно. Я так их и толкую – по обстоятельствам.

30 января, понедельник

Дома. Плохое самочувствие. Мысли о Москве. Бессонная ночь, полная гордого и горького гнева. Гнев идет со мною рядом как тень.

Вечером – лежу в постели, приходит красивая ученица, болтает вздор, курим, едим шоколад, слушаем радио.

31 января, вторник

Чтение Пушкина и Маяковского. Не спала до 9 утра, в половине шестого завтракала с братом, пила вино, шутила. Днем спала.

Жить очень трудно и невесело.

1 февраля, среда

Разговоры с портным. Пустой день. После обеда – до ночи – бесконечные пасьянсы и чтение Марселя Пруста.

Читая, вдруг почти отождествила себя со Сваном[479]. Забавно.

2 февраля, четверг

«Пепел Клааса стучит в мое сердце…»[480]

Знаю теперь это. И знаю твердо.

За таким стуком идут бури возмездия.

Жаль все-таки… так жаль!

5 февраля, воскресенье

Очень тяжелый день – хотя делаю все возможное, чтобы быть легкой, тихой, женственной и мирной. Но теперь ко мне можно отнести термин из эпохи покорения Кавказа: немирные горцы, немирное племя. В их душе тоже жила обида – за оскорбленную землю, за оскверненные знамена, за бесчестие, за попранные легенды о славе, за будущее без песен.

Это одно. Об этом я могу сказать твердо:

– Мое.

Так меняются понятия о собственности: mon bien inaliénable peut devenir mon mal inaliénable[481].

И другое: нужно думать о весне, которая, вероятно, придет и в этом году, о портнихе, о длинном черном платье, которое мне, может быть, и не придется надеть, о каких-то тряпках, о духах – о жизни.

Трудно.

Трудны, кроме того, ночи: без сна с перенесением мозговых образов вовне.

Как я любила когда-то поезда, семафоры, платформы прибытия! Зеленые огни открывали пути встреч и любви – за зелеными огнями были дом и мир, тишина, покой, обретение.

На моих путях зеленых огней больше нет. Горят красные – вечные часовые, кричащие об осторожности, об опасности, о возможной гибели.