Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

И противостоят ей не как принадлежащие какому-то другому – уже сложившемуся – научному предмету, то есть не со стороны, скажем, того же литературоведения, но именно со стороны психологии, но – психологии, которой еще нет, которая только еще должна сложиться.

Со стороны психологии – забегая вперед – не наличного уже человека, но того и такого, которого тоже, как это ни парадоксально, еще нет, и, больше – как мы увидим – которого «всегда (!) еще» нет, или, точнее: который всегда еще «не есть», не существует, не присутствует. Человека, стало быть, который – как и сама эта психология – (всегда!) только еще должен прийти, человека, наконец, которому эта психология, кроме прочего (а в число этого «прочего» входит и искусство!), и должна, и могла бы открывать дорогу.

«Психологизм», о котором я говорю и который обнаруживается уже в ранних собственно психологических работах Выготского, связан, стало быть, не с переходом его от филологии к психологии, но с типом самой психологии, в рамкой которой он пытался развертывать работу, связан с его попыткой как психолога занять «объективирующую» установку по отношению к психике и провести принцип «объяснения», характерный для той версии психологии, «научной психологии», которую Выготский с самого начала и выбирает, по крайней мере – прямо, явно. А он, как справедливо вчера сказал об этом В.М. Розин, действительно выбирает здесь именно естественнонаучную установку и ориентацию.

После этих предварительных замечаний перехожу к чтению текста Выготского, чтобы в словах самого Выготского – этих удивительных словах «Предисловия» к его «Гамлету» – найти разъяснение, ближайшим образом, оппозиции двух способов чтения или двух типов понимания литературного текста, а по существу – оппозиции двух типов психологии, психологического мышления и соответственно двух стратегий работы – не только исследования, но также – и вот тут появляется основной тематизм моего сегодняшнего выступления – также и двух различных стратегий практической работы, в частности – в той же самой психотерапии. Двух стратегий практической работы, или – двух типов психотехники. Которые, в свою очередь, соотносятся с принятым образом человека, соответственно – с принятым пониманием характера самой психологии.

Не помню, из какого издания я вырвал эти листы. Кажется, все-таки – из второго. Разумеется – издательства «Искусство». Думаю, нет нужды разъяснять, почему этот текст Выготского следует брать в одном из двух изданий издательства «Искусство».

Здесь на страницах 347 и 348 Выготский разъясняет идею своего способа работы, своего способа чтения «Гамлета», или, если угодно, идею своего «метода» – идею того, что он называет методом «читательской критики».

Располагай мы такой возможностью, следовало бы сказать о глубоко неслучайном, конечно же, появлении в самом названии метода этого – казалось бы такого ни к чему не обязывающего и даже, по видимости, как будто бы самоумаляющего исследователя, аналитика текста, «снижающего» его претензии до уровня «только читателя» – слова «читательской». Из дальнейшего станет ясно, что на деле это означает не больше не меньше, как указание на особого рода «феноменологическую» установку, реализуемую при этом способе чтения, то есть указание на то, что именно живой опыт «чтения» и «непосредственного» читательского понимания текста как решающий и исходный пункт ставится «во главу угла» нового метода. Так что «литературная критика» действительно оказывается при этом – нельзя не поразиться этому буквальному совпадению с соответствующей (также вынесенной автором в заголовок его знаменитого программного текста) формулой М.К. Мамардашвили: литературная критика оказывается – пусть и «расширенным», и «усиленным», «амплифицированным» соответствующими «аппаратами» анализа или «извлечения опыта», но все же – только «продолженным» актом чтения!

Итак, Выготский говорит об основной своей установке в чтении и понимании «Гамлета», пытаясь передать – на тех страницах, которые я сейчас буду читать, – ее внутренний пафос и новизну через сопоставление с установкой, характерной для традиционной литературной критики. Следует с самого начала сказать, однако, что проводимое тут Выготским различение и противопоставление двух способов чтения текста или двух радикально различных типов понимания целиком и полностью сохраняет свое значение и для психологии.

Я должен ограничиться двумя небольшими фрагментами, вырывая их при этом из контекста и к тому же – дабы избежать повторения – снова и снова прерывая их чтение и разбивая их своими замечаниями и комментариями. Надеюсь, однако, что это позволит нам раскрыть и проследить мысль Выготского, позволит – вслед за ним, вместе с ним – выслушать и продумать поднимаемые им здесь вопросы в их неустранимой реальности, в их значении и для нас сегодня, для современной психологии и психопрактики, в частности и для психотерапевтической практики, позволит им прозвучать.

Ну что ж, как ни оттягивай, а вот она настала, эта минута: начнем-таки читать Выготского.

«Все критики, – пишет Выготский, имея в виду предшествующую традицию литературной критики и ее метод чтения, – так или иначе, рационализировали Гамлета, то есть…».

Это «то есть» исключительно важно, и уже оно заставляет вставить хотя бы краткую реплику по поводу понимания самой этой «рациональности». Выготский, конечно же (как мы увидим дальше), не отказывается от нее вовсе, но всем ходом своей мысли приводит нас к необходимости «поставить ее под вопрос». Поставить под вопрос – как само собой разумеющийся и единственно возможный – тот тип «рациональности», который стоит за традиционным – «объясняющим», как скажет Выготский чуть дальше, – типом чтения и понимания.

Иначе говоря: есть «рациональность» и «рациональность»! И тот поворот в понимании метода, который намечает Выготский, происходит на такой «глубине», что затрагивает, по сути, самую идею «рациональности» и требует ее пересмотра. К сожалению, это все, что я могу позволить себе тут сказать.

Итак: «…рационализировали Гамлета, то есть старались найти понятную связь». Слово «понятную» выделено здесь самим Выготским и, как мы увидим, соотносится с неким, опять же – вполне определенным – типом «понятности» и, соответственно – типом «понимания», дающего эту «понятность»: с редуцирующим, сводящим к уже «понятному и известному» типом понимания.

«…старались найти понятную связь событий, хода действия, свести (так! – А.П. ) фабулу и образ Гамлета на ряд <уже> (вставки в угловых скобках – мои. – А.П. ) понятных и известных (так! – А.П. ) представлений – психологических, историко-литературных, биографических, этических, исторических и так далее».

Обратим внимание на этот перечень. Важно, стало быть, не то, к каким представлениям, из каких научных предметов: к «психологическим» или, скажем, к «этическим» представлениям происходит «сведение» – вспомним то, что я говорил о «психологизме», – важно то, что к ним, к этим представлениям «старались свести»! А дальше у Выготского следует выразительное тире, по сути еще одно «то есть» – <то есть>, заключает он, «…объясняли Гамлета».

«Здесь <же>, – продолжает Выготский, намечая в оппозицию традиционной литературной критике свою стратегию чтения «Гамлета», – впервые критическое истолкование исходит, кладет в свою основу, берет отправной точкой <как раз> необъяснимость связи событий и самого образа Гамлета».

Итак, «необъяснимость» трагедии – как живой и непосредственный опыт чтения, восприятия трагедии – берется тут как отправная точка для всей последующей работы понимания – это во-первых. А дальше следует то, что составляет «нерв» «методы» чтения и понимания, реализуемой Выготским, и, далее, то, что составляет критический момент реализуемого Выготским понимания трагедии и текстов искусства, произведений искусства вообще и, по существу, даже – «природы» той реальности, которая открывается искусством, с которой человек встречается в откровениях, даваемых искусством. «Необъяснимость», или – как предпочитает дальше прямо говорить Выготский – «тайна», утверждается при этом не только как исходная, отправная точка понимания трагедии, но также и как последняя, предельная его точка, и далее – как неустранимый пониманием – бытийный – феномен.

«И другие критики, – говорит тут Выготский, – признавали “темноту” трагедии, но они старались ее преодолеть. Там было “несмотря на”, и “и все же” здесь (то есть у самого Выготского. – А.П. ) это (то есть исходная «темнота» трагедии. – А.П .) поставлено во главу угла».

«Таинственность и непонятность, – продолжает Выготский, – не покрывала, обволакивающие снаружи “туманом” трагедию (то есть внешним и вторичным для самой трагедии образом «затемняющие» ее. – А.П. ), которую надо разглядеть только через них («сквозь» и «поверх» их «завесы», но не «в них», то есть все те же: «несмотря на» и «все же». – А.П. ) или отбросив, преодолев их, – как во всей <предыдущей> гамлетовской критике, но <она, эта таинственность и непонятность, как раз и есть> – самая сердцевина, внутренний центр трагедии.