Древние тюрки - Лев Гумилев

Запрещение исповедовать буддизм больно ударило по населению Кучи и Карашара, где буддизм был господствующей и привычной идеологией около 500 лет. Сменить укоренившееся мировоззрение по приказу оно, естественно, не могло, но неповиновение означало бунт, обреченный на неудачу. Однако кучасцы вывернулись чрезвычайно остроумным способом, о чем сохранилось сведение в одном из согдийских документов с горы Муг (документ А-9): «И есть такой слух: кучинцы и «им» [очевидно, древнее название Карашара, в китайской передаче — Ян], весь народ, в брахманскую веру перешли [вышли] — и знать, и купцы, и простой народ [работники], и 14 000 духовных наставников [учители, baxsi]»[1185].

Этот текст, датируемый 714 г.[1186], понимать буквально невозможно, прежде всего потому, что брахманизм не прозелитическая религия, и, для того чтобы войти в нее, надо быть членом касты, а это возможно лишь для родившихся в ней. Затем, если бы подобная смена религии действительно имела место, то это не могло бы не оставить следа на истории Притяньшанья; однако впоследствии мы видим, что население Кучи и Карашара продолжает оставаться буддийским. Даже незначительные проникновения манихейства и христианства отразились в письменности этой страны, но от брахманизма нет и следа. Думается, что дело обстояло иначе, чем передает «слух» или «молва». Указ императора в Кучу привез пограничный военный чиновник, а эти люди в философских тонкостях не разбирались. Он только требовал, чтобы приказ был выполнен, дабы потом отчитаться. Все исповедания, кроме буддизма, были разрешены, а о брахманизме и его догматике и обрядах могли иметь некоторое, хотя и весьма отдаленное представление только ученые, связанные с буддизмом же, но никак не пограничные власти. Следовательно, кучасцы и карашарцы смело могли заявить, что императорский приказ ими выполнен и они исповедуют не запрещенную веру. Никто не мог доказать, что это не так. Да и ни у кого не было надобности разоблачать этот обман, так как буддизм был одиозен в Китае, где он соперничал с другими идеологическими системами, а не в Куче, где он был единственным и привычным мировоззрением, никому не мешавшим.

Неукоснительное выполнение указа по существу могло вызвать лишь нежелательные эксцессы, а обычный для китайской администрации формализм создавал в конкретном случае выход из положения. Разумеется, о том, что буддисты обманули императора, кричать на базарах было все-таки небезопасно, и поэтому до Согда докатилась официальная версия, которая в контексте письма звучит как презумпция того, что автор письма, «услышав такое», отправился в Хутталь и дал совет адресату оставаться на месте, и т. д. Иными словами, упоминание о кучасцах вставлено для характеристики положения в западных районах Империи, которое в это время было устойчиво.

Эволюция военной системы. Для того чтобы понять всю остроту создавшегося при Сюаньцзуне положения, необходимо рассмотреть эволюцию военной системы фубин, отмененной в 723 г. Не будет преувеличением сказать, что упразднение этой системы повлекло за собой последствия, еще более значительные, чем ее установление. Система фубин восходит к военной организации племени тоба, завоевавшего в IV в. северный Китай. По этой системе служба в армии была обязательна для сяньбийских родовичей. В виде вознаграждения за ними закреплялись участки земли, и несущие воинскую повинность освобождались от всех остальных повинностей. Служба была наследственной, и постепенно воины сделались привилегированной кастой.

Сначала эта армия комплектовалась исключительно из сяньбийцев, но потом ее стали пополнять богатыми китайцами из Шаньси и Шэньси, так как эти районы примирились с инородческой династией, после того, как она официально приняла китайскую культуру и признала государственным китайский язык. Этот компромисс сделал возможным сохранение системы фубин и при победе китайского элемента, т. е. при династиях Бэй-Чжоу и Бэй-Ци. Но тогда по закону 564 г. воинская повинность распространилась и на простой народ, так что были организованы две параллельные системы, и армия благородных — фубин — была уравновешена армией из народа. Вслед за этим в фубин стали включать неимущих, как чужеземцев, так и китайцев, и обязательная служба была установлена на шесть месяцев в году. При династии Суй положение фубин еще более ухудшилось: по указу 590 г. воинов стали заносить не в особые «военные списки», а в «гражданские подворные реестры», т. е. освобождение от податей на них более не распространялось. Эта мера характеризует политику Суй, направленную на искоренение остатков сяньбийского владычества в Китае.

Победа династии Тан на время оживила фубин. По указу 650 г. командирам кроме земельного участка было положено денежное жалованье, и, хотя система занесения в «гражданские подворные реестры» не была изменена, воинство фубин подчинялось не гражданской администрации, а окружным военачальникам[1187]. Фубин было использовано, однако, не против внешнего врага, а для укрепления династии, непопулярной в массах китайского населения. Большая часть войск фубин была сконцентрирована вокруг столицы, а не на границах. Пограничные же войска, или конно-стрелковая стража, пополнялась путем найма кочевников[1188].

Политика компромисса с китайским населением сделала ненужными войска фубин. Указом 723 г. эта система была практически упразднена, и желавшие продолжать военную карьеру поступали в пограничные войска, а указ 735 г. упразднил ее и юридически[1189]. Этим актом закончилось расслоение китайской и некитайской половины империи, слияние которых оказалось невозможным. С этого времени в Хэдуне начал складываться особый этнический субстрат. Пограничная стрелковая армия оказалась единственным прибежищем всех осевших в Китае некитайцев, для которых национальный подъем китайского населения не сулил ничего доброго. Только преданность династии, перерождение которой они не хотели замечать, еще связывала профессиональную армию и многомиллионный народ, ненавидевшие друг друга.

Борьба имперского и китайского начал нашла свое отражение и в литературе. Китайская поэзия эпохи Тан проникнута наивным пацифизмом, за которым легко увидеть оппозиционные настроения и замаскированное осуждение правительственной политической линии. Обратная точка зрения дошла до нас, как это ни странно в корейских переводах или переделках древних стихов тех воителей, которые после поражения своей страны пошли на службу к победителю, императору Тайцзуну.

Имена некоторых корейцев — танских полководцев — сохранились для истории, как, например, Хэчи Чжан-чжи и Гао Сянь-чжи, но поэты, воспевшие подвиги корейских войск эпохи Тан, жили в XV в.[1190].

Трудно сказать с уверенностью, использовали ли они старые корейские стихи, или сделали перевод созвучных им китайских, или сами воплотили живую традицию военной славы, дошедшую до них через восемь веков, но так или иначе ситуация, описанная ими, неповторима и вполне соответствует эпохе, интересующей нас.

Можно думать, что эти воспоминания были созвучны настроениям поздних поэтов и они сознательно воскресили минувшее.

Сравнение той и другой линии развития поэзии наглядно свидетельствует о внутренней борьбе, раздиравшей империю Тан и великолепную столицу Чанъань:

Цуй Жун[1191]

Над Западным морем луна восходит…Ветер с границы сердце волнует.Свет переходит гор границы —Вся необъятность меняет облик!Рвутся к просторам войска Китая,Конница варваров ищет бреши.Вражеской флейты ночное пеньеНас отравляет тоской по дому…

Ким Чон Со[1192]

Воет северный ветер в верхушках деревьев,На снегу блеск луны ледяной.На границе за тысячу ли от родныхСтал на стражу я с длинным мечом.Грозен посвист мой…Грозен пронзительный крик.Нет преград для меня на земле.

Ван Чан-лин[1193]

Коней напоив, через реку прошли —Вода ледяная, а ветер остер.Усталое солнце садится вдали.Я мрачно гляжу на Линь-тао простор.Во время сражений былых, говорят,Высок и отважен был дух у солдат.Теперь же рассеялось все, как в пустыне,Лишь кости убитых белеют в полыни.

Ким Чон Со

Мы взнесли над Чанбэксаном знамя,Туманган переходили вброд.Эй вы, горе-мудрецы, скажите,Трусами считаете ли нас?А кого изобразит художникДля покоев славных в Линянгэ?[1194]

Сравнение говорит само за себя, причем список китайских антивоенных стихов можно еще умножить. Например, Ду Фу прямо заявляет: «И я, старик, позволю усомниться, что странам надо расширять границы»[1195]. Это отнюдь не миролюбие, так как победы над варварами ему весьма импонируют, и, наконец, не мог же он не понимать, что единственный способ избавиться от набегов кочевников — выдвинуть как можно дальше пограничные войска. Нет, ему важно осудить династию и двор, пирующие на золотых блюдах, увезенных из Алого дворца, т. е. дворца династии Суй[1196]. При этом нужно отметить, что сами танские монархи искали компромисса со своими китайскими подданными и, как мы уже видели, становились жертвами своей доверчивости. Однако отпадение тюрок сделало степную опору трона столь неустойчивой, что достижение внутреннего мира стало насущной задачей принявшего престол императора Сюаньцзуна.