Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

К сожалению, в некоторых материалах книги наличествует какая-то утомительная въедливость, именуемая “микроанализом” текста, отчего тот становится менее ясным и увлекательным, чем при непосредственном восприятии читателем, которого исследователь не принимает всерьез, но ради которого и только ради него пишет писатель и на человеческую, доаналитическую общность с которым он рассчитывает.

Если бы представленное в сборнике литературоведение освободилось от этих весьма спорных уклонов, цены бы ему не было. Так велики тут знание предмета и любовь к нему.

Рената Гальцева

КНИЖНАЯ ПОЛКА ВАЛЕРИИ ПУСТОВОЙ

+ 6

Анна Козлова. Люди с чистой совестью. Роман. СПб., “Амфора”, 2008, 223 стр.

Этот роман просится быть рассмотренным в контексте других “политических” итогов года в литературе. Изданный “Птичий грипп” С. Шаргунова, его и З. Прилепина книги публицистики, а там припомнится и полемическое произведение Р. Сенчина в “Знамени” за прошлый декабрь. “Молодая” литература о “молодой” политике — книга Козловой в этот сюжет ложится даже с охотой. С первых страниц мы с героем Валерой, в ком пристрастный взгляд распознает реальные черты одного бывшего молодого партийца, исследуем темный и пустой, как шкафы в кабинете его влиятельного тестя, мир современных политических проектов.

Однако недаром обозреватель “НГ Ex libris” посетовала на затянувшееся беспутство героев Козловой: “Бесконечны в романе „телки” и секс” (17 апреля 2008 г.). Политическая тема для автора — просто способ наступить другой ногой на грабли раз поставленного и пока неразрешимого вопроса. Поэтому для нее гораздо важнее, что жена Валеры Даша еще при рождении потеряла мать, чем то, что она вышла замуж за начинающего политика. И единственная увиденная нами акция действующей в романе партии — вклад в генофонд родины в кабинках с порножурналами, и само ее название “Партия любви” — работают на активизацию того плана, который, в отличие от проблем власти и революции, Анна Козлова в романе пристально исследует.

“Люди с чистой совестью” — вполне идейный роман, цель которого — разделаться с любыми идеями как домыслами о реальности. Развенчиваются идеи власти и бунта, религии и любви, в остатке — голая правда: ночное кровотечение твоей жены, усыновленный сумасшедшим отцом любовник матери, идиллия семьи втроем. В выяснении предельной “правды”, которая не искушает “валяться” у жизни “в ногах” ради призрака счастья, а примиряет с “катастрофами и страданием” как нашим земным уделом, главным героем романа остается Валера. На пару с антигероем Рыбенко, необходимым в ситуации экспериментального выяснения идеи, он пытается проверить на жизнепригодность предельно правдивый мир. Когда путь последовательного разоблачения лжи ломает героя, приходит пора не только читателю, но и автору засомневаться: только ли предрассудки виноваты в провале идейного опыта?

Рыбенко — искренний хам, и Козлова, кажется, готова ему завидовать. Эта зависть того же рода, какую испытывает сквозной герой рассказов Прилепина к носителям живой, нерассуждающей мужественности, безразличным к выбору мишени для стрельбы. “Мир по Рыбенко” предполагает отключение в человеке некой функции, той самой, которую жизненный крах Валеры и его жены Даши делает принципиальной. Дойдя до утверждения идеи неприкровенности человека, Козлова, против ожидания, не останавливается в разоблачении и развенчивает и эту последнюю правду — как последнюю ложь.

Жизнь души перебивает развитие сатирической мысли романа, и в главные героини выдвигается Даша. По ходу романа они с мужем постоянно перенаправляют сценический свет, попеременно играя друг для друга роль нарисованных задников. И если вокруг Валеры активизируются идейные разбирательства и сатирические сценки, то Даша выводит на авансцену романа психологизм. Идейный эксперимент автора с Валерой провалился, зато опыт с Дашей против желания удался, подтвердив неизбывность в человеке души, этого последнего предрассудка, который нельзя развенчать. Разве только надеяться, что сможешь “просто-никогда-об-этом-не-думать”.

Захар Прилепин. Ботинки, полные горячей водкой. Пацанские рассказы.

М., “АСТ”; “Астрель”, 2008, 188 стр.

В приведенный выше реестрик “политической” прозы мы были бы вынуждены включить и заглавный рассказ этого сборника. Образ напившейся горячей водки обуви, в какой-то уже изразцовой степени резкий, — авторская ассоциация с одной поколенческой стычкой. Трактовать этот многообещающий символ так же скучно, как замечать в рассказе тот же, что и в романе Козловой, сюжет: оборвавшийся взлет молодого политика — и так же некрасиво, как повторно опознавать здесь случай из реальной биографии. Интереснее, чем политической интригой, быть задетым “пацанством” рассказа. Специфическим исполнением темы мужественности, Прилепина занимающей.

Вторая книга рассказов писателя начинается в финале предыдущей. В самом деле организованный как роман, сборник “Грех” рассказывал историю созревания мужского самосознания. Итоги взросления сквозного героя “Греха” таковы, что делают прилипший к Прилепину эпитет “брутальный” смешным. Точка разлома героя — в постепенном, все более уверенном обнаружении своего несовпадения с образом брутальной мужественности. Герой Прилепина побеждает соперников силой рефлексии, добивается женщины властью нежности. Это выпестовало бы из него Адама сентиментального рая, если бы герой не чувствовал, что призван разобраться с проблемами, которые, как ему подсказывает его набравшая обороты рефлексия, силой ума и любви никак не решить. Рефлексия и любовь — не мужской, что ли, путь преображения, потому что — не действенный. Христианское сострадание — не “пацанская” вера. И раз нельзя его любовью защитить родную деревню от разорения, а силой ума порвать врагов, то не предать ли забвению годы эволюции, возвратив себе бездумную мощь примата: “Солдаты такие и должны быть, как Примат (прозвище персонажа рассказа “Убийца и его маленький друг”. —

В. П. ), — остальные рано или поздно оказываются никуда не годны”?

Упреки, которые в первом рассказе сборника “Жилка” бросает жена герою, — это обличение примата в человеке. Жена — “любимая” в значимой авторской терминологии — обращена к человеческому, нежному, рефлексивному образу героя Прилепина. О ней и пришлось забыть, от нее и детей, взывавших к его нежности, и пришлось убежать ему еще в заключительном рассказе первого сборника (“Сержант”), призвав в бою покровителем образ не-сострадающего вождя — вместо Христа. Это выбор, аналогичный которому совершает и молодой политик в “Ботинках…”, — это решение “пацана”.

“Пацанская” тема в подзаголовке сборника подчеркивает сюжет исследования мужественности, связующий рассказы книги. В непосредственно “Пацанском рассказе” комично столкновение набыченности и веселья, пугливой угрозы и уверенности, убеждающее нас в необходимости пересмотреть навеянные криминалом представления о “правильных” пацанах. Веселье и мужество — вот что, по его признанию, ценит герой Прилепина в мужчинах. Но новые веселые и смелые персонажи Прилепина — “братик” Валька и его друг Рубчик, появляющиеся в сборнике примерно через раз, — не пользуются правами главного героя. Который сам остается в печали о мире, где “мучат ранимые души”, в страхе от жизни, что “взрезает живые тела”.

...Думаю, теперь, после завершающего сборник рассказа “Дочка”, в котором Прилепин открывает тайну счастливой любви, оставленные своими пацанами читательницы имеют право рассчитывать, что следующая книга автора будет посвящена “правильным” девчонкам.

Р. С. Кац. Взгляд на современную русскую литературу. Пособие для читателя. Саратов, “Научная книга”, 2008, 32 стр.

Не глупо ли пускаться на разбор книжки, вся суть которой — в замысле, а удача — в его последовательном воплощении? Тоненькая желтая брошюрка, похожая на методичку местного вузовского пользования, в самом деле предлагает методу: по названию, имени автора и обложке доктор Кац (не тайна, что это Роман Арбитман) берется угадать сюжет, стилистику и общий пафос книжных новинок за 2007 год. В пересказе это не смешно, к тому же не угадаешь, что читал из “не читанного” Арбитманом наш адресат. Поэтому вместо того чтобы описывать сам прием, давайте поразмыслим о том, как к нему относиться.

Читателю, может, и все равно. А вот критикам как-то внутри себя отозваться на опыт Каца надлежит. Потому что это не придуманная форма развлечения для филологов, а принципиальный выпад. Однако двунаправленный, о чем свидетельствуют расходящиеся в пафосе вступление и заключение к этому обзору-“статье”.