Серые братья - Том Шервуд

– Но как же так, ваша милость! Ведь я говорю только то, что вы мне велите!

– Ты должен признаться, что ты еретик.

Негромко скрипнула дверь. Тяжело ступая, вошёл палач. Подошёл к бочке, наклонился, с шумом и плеском смыл с себя чужую кровь, сел на плаху с воткнутыми в её края топорами.

– Как я могу признаться в таком страшном… Нет! Нет! Я не еретик!

– Запишите. Обвиняемый упорствует в признании. Ничего не остаётся, как применить к нему пытку.

– О, Господи, помоги! – заплакал и вскинул лицо к низкому каменному потолку дрожащий башмачник. – Я сознаюсь, ваша милость! Я сознаюсь. Я – еретик.

– Запишите. Обвиняемый сознался. Пытка его отменяется.

– Спасибо! Спасибо, господин инквизитор!

– Теперь тебе необходимо раскаяться, и тебя отпустят домой.

– Да, конечно! Как вы прикажете. Я раскаиваюсь в ереси. Я был еретик, но теперь я всецело раскаиваюсь.

– По закону великой святой инквизиции, раскаивающийся должен доказать свою искренность. А именно – назвать всех сообщников, – родственников, знакомых, соседей, – кто участвовал с ним в ереси или разделял его взгляды.

– Помилуйте!! Как же это?! У меня нет никаких сообщников!

– Запишите. Обвиняемый снова упорствует. Очевидно, что его раскаянье – ложно. Хуманум эст ментири[26].

– Прикажете начинать? – приподнялся со своего места палач.

– Готов ли ты назвать сообщников до того, как к тебе применят пытку? – обратился инквизитор к едва стоящему на ногах башмачнику.

– Я… Ваша милость… Готов. Только мне нужно вспомнить! Мне нужно вспомнить всех разделявших мои взгляды, чтобы не назвать случайно невинных. – (Йорге незатейливой смекалкой своей понял, что спастись здесь можно только лишь вооружившись тем же оружием, что и его мучители, и попытался-таки спастись): – Сколько, – медленно, слабым голосом спросил он, – еретику может быть предоставлено времени для того, чтобы он хорошо вспомнил всех?

– Всю свою жизнь еретик может и должен вспоминать о сочувствовавших или помогавших ему! – надменно провозгласил вдруг сидящий за столом человек, – единственный из присутствующих облачённый в партикулярное[27] платье.

(Стоящий на кафедре, не удержавшись, бросил в его сторону взгляд, полный ярости, презрения и досады.)

– То есть, время на это не ограничено? – Торопливо подхватил нужную мысль Йорге.

– Разумеется, нет.

– Тогда, – сказал, вытирая дрожащей рукой пот, башмачник, – отведите меня в камеру, добрые господа, и дайте перо и бумагу. Я буду старательно вспоминать.

– Запишите, – отчётливо скрипнув зубами, проговорил допрашивающий, – обвиняемый отправляется в камеру, чтобы составить список соучастников ереси.

И, порывисто шагнув с кафедры, вышел в дверь, – но не ту, через которую они недавно вошли, и на которую указывал теперь башмачнику один из инквизиторов, занявший руки свои листом чистой бумаги, пером и чернильницей, – а в другую, маленькую, почти незаметную в противоположной стене.

Сторож из ящика

Иероним вышел в соседствующий с помещением для допросов бывший винный подвал. Следом, почти сразу же, пришёл туда и глава трибунала Сальвадоре Вадар. Рассвет уже выбелил мерцающие высоко, под далёким потолком, узкие окна, и в подвале был мягкий рассеянный полумрак.

– Блистательный допрос, Иероним, – сказал Сальвадоре. – «Поклянись, что не еретик», – и при любом ответе становишься еретиком.

– Если бы не этот тупица – квалификатор! «Неограниченное время для составления списка сообщников»! Зачем он влез в ход допроса? Узнал бы у меня наглый башмачник, что такое палач. А так – будет сидеть в камере год, и два, и десять – и «вспоминать». Хотя… И в этом есть смысл. Пусть сидит до конца жизни.

– Ты сказал «наглый»? Что-то он мне не показался таким.

– Ни один человек на земле, – помедлив, ответил Иероним, – не должен иметь смелости смотреть в лицо инквизитору. И если кто-то не опускает глаз под моим взглядом – его немедленно нужно отдать палачу.

– А, так у вас свои счёты?

– Какие у меня могут быть с этим червём счёты? Пусть гниёт в камере. Я уже забыл про него.

Они сделали несколько гулко прозвучавших под потолком неторопливых шагов. Остановились между колоннами. Пол здесь был разлинован кистью с известью на ровные небольшие квадраты.

– Ярд на ярд, – задумчиво сказал Сальвадоре. – В такой каморке только стоять.

– Или полусидеть, упираясь в камень спиной и коленями. Каждая минута в каморке для заключённого будет мучением. Через пару дней любой признается в ереси. И хотел бы я посмотреть на того, кто продержится хотя бы неделю.

Сальвадоре уважительно покивал. Сообщил, что известь, песок и кирпич станут вносить в подвал уже сегодня. Иероним улыбнулся одной стороной рта.

Дошли до «секретнейшего» кабинета. За дверью – сверкающая чистота, образцовый порядок. Столы и диваны выкрашены поблёскивающим чёрным лаком. На жёстких сиденьях диванов – длинные бархатные мягкие тюфячки. На столах – высокие ровные столбики чистой бумаги. Дверца железного шкафа закрыта и заперта на замок.

Сальвадоре сел на малиновый тюфячок, с наслаждением вытянул ноги. Иероним отпер дверцу. Глава трибунала непроизвольно вытянул шею. В шкафу, в среднем отделении, блестели золотым блеском сложенные в столбики монеты. Много, весьма много денег. Когда молодой помощник успел? А помощник потянулся к верхнему отделению и достал с полки две толстые конторские книги.

– Просмотрите, падре, – сказал он, – если интересуетесь, сколько денег внесли в фонд трибунала соседи мельника Винченцо Кольери. Учтено всё до гроша. Я брал и ад усум проприум[28], – и это тоже указано.

Сальвадоре взял книгу, раскрыл. А его юный помощник запустил руку и в нижнее отделение шкафа, и вытащил оттуда на свет объёмный плетёный из ивы короб с кожаными ремнями. Разъял пряжку, раскрыл верхние полудверцы. Выставил на стол несколько бутылок вина, золочёное блюдо с нарезанным сыром, хлеб, горшок с острым соусом, пучок зелени – лук с петрушкой.

– Сыр подсох, – сказал он. – Самый лучший вкус – у подсохшего сыра.

– Таким образом, – сказал, не обращая внимания на изысканный завтрак, Вадар, – эти деньги не учтены ни в епископской канцелярии, ни в нашей?

– Именно так.

– И что же, я, например, могу взять отсюда для собственных нужд?

– Если я, падре, – сказал негромко Иероним и протянул главе трибунала второй ключ от дверцы шкафа, – увижу однажды, что денежная полка пуста, то буду считать, что недостаточно расторопно работаю.

Оба легко и радостно рассмеялись.

– Епископ действительно удвоил налоги в трёх провинциях, – сообщил, намазывая соус на хлеб, Сальвадоре. – Ты был прав. Мой заклятый друг залез в мышеловку.