По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

Вокруг, по пути оркестра, разумеется, тотчас выстраивается толпа зевак и любопытных, слышатся восторженные возгласы детворы, смех и шутки.

Поубавили скорость водители грузовиков и легковых «газиков», попридержали свой неторопливый транспорт съезжающиеся на базар из аулов горцы в войлочных шляпах — кто на чем: на мажарах с высокими, косо поставленными бортами, на скрипучих телегах и арбах, запряженных лошадьми и волами, а кто так даже на новомодной бричке с «резиновым ходом». Всем любопытно: не каждый день дефилирует по улицам с музыкой милицейский оркестр.

Пожалуй, только один человек из всей этой разношерстной толпы зевак озабочен иными мыслями, и его вовсе не занимают ни оркестр, ни свежесть весеннего утра, ни предстоящий праздник.

Это Рахман Бекбоев, ныне заготовитель Шахарской прядильной фабрики, явившийся в воскресный день в Черкесск в надежде разыскать старых приятелей.

Бритая смуглая голова его покрыта дорогой бухарской шапкой, так что почти не видно скрученного, обезображенного уха, из-за которого он и получил свою зловещую кличку Одноухий Тау еще в те времена, когда скрывался в горах в бандитской шайке ротмистра Унарокова Те, кому известна нашумевшая на Северном Кавказе лет семь-восемь назад история карабаира, помнят, что ротмистр нашел свою бесславную смерть в Кутском лесу, а Тау, цыганскому вайде Феофану третьему, Парамону Будулаеву, Хапито Гумжачеву и другим, кто так или иначе имел отношение к шайке и убийству сторожа чохракской конефермы Трама Лоова, пришлось расплачиваться за «бурную молодость» каждому по заслугам Рахман (по кличке Тау его теперь никто не знал) отсидел с зачетами семь, и вот уже более полугода живет в полном ладу с законом, отмечаясь каждые три месяца в райотделении милиции, что ему надлежит делать еще несколько лет в соответствии с приговором.

Впрочем, так ли уж Рахман Бекбоев переродился в местах заключения, покажет недалекое будущее, — пока можно лишь гадать и сомневаться, зная, какую «тепленькую» он занимает должность и видя его в шапке из золотистой мерлушки, новенькой кожаной тужурке из настоящего шевро и узких в голенищах щегольских «хромачах».

Рахману предстояла приятная встреча с молодой особой, знакомство с которой, скажем прямо, основывалось не только и не столько на личной симпатии, сколько на соображениях характера меркантильного. Предвкушая встречу, он, соскочив с линейки и небрежно бросив кучеру мелочь, рассеянно скользнул безразличным взглядом по толпе, сопровождавшей оркестр милиции, и растянул в неприметной улыбке тонкие жесткие губы.

Перейдя через улицу, Рахман огляделся (привычка — вторая натура!) и, убедившись, что его скромная фигура Не привлекает чересчур пристального внимания прохожих, вышел на Покровскую площадь, где гомонил базар.

В дальнем углу, почти впритык к промтоварному магазинчику, стояло несколько киосков с галантереей, а позади них, у забора, на котором были развешаны бурки и башлыки, Бекбоев нашел ту, что искал — высокую, лет тридцати, бойкую полногрудую красавицу в легком бежевом труакаре и коричневых сапожках. Звонким голосом она время от времени заученно выкрикивала.

— Бу-урки! Бурки с позументом на вороте! Купи, джигит, будешь доволен: от дождя спасет, от снега укроет! И не одного, а вдвоем с милой!..

Стоит ли говорить, что смазливая девица имела успех, и у забора все время толпился народ, хотя покупали бурки не слишком бойко.

Рахман остановился в тени одного из ларьков и оттуда делал ей знаки. Увидев его, она что-то сказала толстой женщине в линялом кашемировом плаще, сидевшей на камне у штакетника, и подошла к Бекбоеву.

— Привэт, Улитка, — сказал он по-русски, нажимая на «э».

— Привэ-э-т, — передразнила она. — Сейчас, подожди чуток, я только отдам матери гроши и пойдем…

— Нэ надо, — остановил он ее. — Сэйчас нэ пойдом.

— Что, соскучился, что ли?

— Дело есть, — не принимая ее игривого тона, сказал Рахман. — Пряжа осталась еще?

— Вчера кончили. Привез?

— Нет. На пару дней завязать придется. Обыскивали вчера на фабрике. Стукаря нашего допрашивали.

— Открылось чего? — округлила глаза Улита.

— Нет, вроде, — Рахман нахмурился. Он не любил лишних расспросов. — Ладно. Хватит языком воду гонять. Бобочку[42] мне связала? — эти жаргонные словечки никак не вязались с его акцентом, но Улита к этому уже привыкла.

— Готова. Приходи на примерку… — глаза Улиты сделались томными.

— К вечеру жди, — строго сказал Рахман. — И за мной по базару не бегай. Дело кончу — приду, — и, круто повернувшись, пошел к продовольственному магазину на другую сторону площади.

Толстый нагаец с раскосыми глазами ловко орудовал жестяным черпачком, наливая мед в банку одному из покупателей. Народу в павильончике собралось немного, и Бекбоеву беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — явился он вовремя: у маленькой деревянной витринки со стеклом, засиженным мухами, стояла высокая сухая девушка, на угловатых плечах ее мешковато висело серое шерстяное платье. Она рассматривала выставленные на витрине продукты с видом настолько заинтересованным, что наметанный глаз легко сумел бы определить: пришла она сюда явно не за покупками.

— Чего уставилась? — злым шепотом сказал ей Рахман, проходя мимо. — Не могла в очередь стать для блезиру?..

Она молча и безропотно последовала за ним к выходу.

— Вечером чтоб была у Щеголевых, — не оборачиваясь, обронил Рахман, тоном, не допускающим возражений.

— Хорошо, — выдохнула она тихим голосом, глядя ему в затылок преданными глазами. Но Рахман уже не слышал ее: он скользнул боком в узкий проход между двумя будками и затерялся в пестрой толпе.

Базар гудел, как пчелиный улей, разноязыкий говор висел над площадью, отдаваясь погромче то в одном, то в другом углу рынка, точно колеблемый ветром.

Бекбоев продолжал бродить, ловко лавируя в толпе с видом человека, твердо знающего, куда и зачем он идет, хотя на самом деле это был не первый его визит на черкесский рынок — вот уж вторую неделю он слонялся тут, всматриваясь в лица, в надежде увидеть кого-то из тех, с кем прежде был связан. Рахману до зарезу нужен был кто-то из них, потому что возможности, открывшиеся ему на его новой должности заготовителя Шахарской прядильной фабрики, что в двадцати верстах отсюда, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Сам ан не мог их использовать, эти возможности, ни при каких обстоятельствах, ибо был, что называется, все время на виду, под неусыпным оком закона, и малейшее подозрение могло пошатнуть его нынешнее вполне благополучное состояние, которого он достиг с немалым трудом и которым гордился.

Рахман неслышно вздохнул, стряхивая с галифе муку, которой обсыпал его какой-то старик карачаевец с мешком на спине, и хотел уже направиться к выходу, как вдруг сбоку и немного наискось от себя, там, где кончались стойки, увидел сидевшего на траве человека с седеющей бородой, одетого не по-горски.

Красная феска, расшитая восточным узором, теплый полосатый халат, подпоясанный белым кушаком. Обладатель всего этого сидел по-турецки, скрестив ноги, обутые в чувяки с загнутыми носами, и продавал амулеты или дуа, как их называют адыги.

— Сам аварский шейх освятил их словами корана, — тихо говорил бородач по-черкесски столпившимся вокруг женщинам. — Вот этот, желтый, ото всякой хвори. Лихорадку как рукой снимает, грудную болезнь и мужскую немочь, а вот этот, синий, — от несчастья и беды охраняет.

Амулеты были разложены перед ним на циновке: цветные муслиновые треугольнички, ловко настеганные шелковой нитью и обшитые зеленоватым витым шнуром.

Женщины теснились около него робкой стайкой, шептались и качали головами, пересчитывая монеты и не решаясь выбрать, какой же дуа следует купить — от болезни или от нежданного горя.

Рахман машинально отступил назад, под прикрытие широченного корявого ствола шелковицы, и оттуда продолжал некоторое время наблюдать за человеком в феске.

«Скрутила тебя тюряга, седой стал, старый мошенник», — подумал Бекбоев безо всякого сожаления.

Кто бы мог подумать?.. Хапито Гумжачев, адиюхский конокрад Хапито, угнавший некогда знаменитого жеребца-карабаира и сообщник человека, размозжившего прикладом старой берданки череп сторожу Траму Лоову, — сидит теперь в пыли, обрядившись, как арабский дервиш, и продает амулеты!

То же продолговатое тупое лицо, торчащие уши, похожие на примятые тыквенные листья, и массивная, словно вырубленная топором, нижняя челюсть. Только волосы побелели, и на шее разбежались глубокие тени морщин.

Рахман сделал было движение вперед, увидев, что возле Хапито остались всего две старухи, но вовремя спохватился: «Стоп, — сказал он себе, пошевелив губами, — срок-то у него весь не вышел!..»