«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Несмотря на подобные «индейские» приёмы борьбы и явную фантастичность «отчётов», деятельность «Братства» привлекает внимание истеблишмента русской эмиграции. Митрополит Антоний, генералы П. Н. Врангель и Д. Л. Хорват, известный общественный деятель В. Л. Бурцев в том или ином виде оказывают помощь организации. Не остаётся в стороне и А. В. Амфитеатров, разочаровавшийся в смутных тайнах масонства, он становится членом «Братства», осуществляя мощную, со свойственным ему недюжинным темпераментом, пропагандистскую кампанию в эмигрантской прессе. Сетуя на невнимание к нуждам бойцов за свободную Россию, он не без пафоса пишет: «Хорошо известная мне боевая деятельность БРП, третий год делающая мне честь своею доверенностью, испещрена осечками по безденежью, которого не в состоянии преодолеть жертвенный героизм братьев, с беспредельным мужеством полагающих душу свою за други своя»{512}. Увы, в недалёком будущем А. В. Амфитеатрову придётся пережить очередное разочарование в «тайной организации», когда окажется, что все славные боевые эпизоды «Братства», совершаемые с «беспредельным мужеством», имеют единственный источник — неутомимую фантазию Брата № 1: С. А. Соколова-Кречетова.

Тем не менее примечательно следующее: достаточно опытные политики и общественные деятели, многие из которых имели личный опыт подпольной работы в дореволюционной России, на протяжении длительного времени поддерживали и пропагандировали миф о «Братстве». Объяснение этому частично даёт нам О. Будницкий: «Но если неведомые ранее миру люди подполья сумели стать властью в России, значит, их методы были вполне эффективными. Следовательно, надо бить врага его же оружием — террором, неосуществимым без заговора»{513}. Несмотря на громкий и явный провал «организации» Соколова-Кречетова, идея «конспирологического» свержения советской власти как продолжает своё развитие, так и находит новых сторонников. К ней обращаются представители младшего поколения эмиграции, формирующие политические движения и партии, которые в известной степени противопоставляли себя старой политической элите. Одной из наиболее массовых партий нового поколения становится Национальный Союз Русской Молодёжи, преобразованный впоследствии в Национально-Трудовой Союз Нового Поколения (НТСНП), делавший ставку на бескомпромиссную борьбу с коммунистами. Тайная подрывная деятельность понимается как основа подобной борьбы: «Борьба с большевиками, ведомая центром, в силу наших условий, должна вестись в формах конспирации, тщательно укрываемой от врагов, закрытой от друзей, непосредственно в ней участия не принимающих»{514}. Другая политическая организация, возникшая в эмиграции — Российское национал-социалистическое движение, также декларирует необходимость учитывать конспирологический фактор в борьбе против советской власти: «К силам, поддерживающим большевизм, относятся, в первую очередь, международные, надправительственные силы еврейства и масонства. РНСД считает поэтому одной из основных своих задач борьбу за раскрепощение русского национального сознания от иудейско-масонского гипноза и создание крепкого кадра зрячих борцов против тёмных сил»{515}.

Можно с уверенностью утверждать следующее: люди весьма далёкие от интереса к политике, для которых революция уже не являлась личной жизненной катастрофой, тем не менее имманентно воспринимали и транслировали конспирологические установки. Более того, конспирологической интерпретации подвергаются события прошлого, ранее воспринимавшиеся нейтрально. Показательным примером тому служат мемуарные очерки М. Н. Семёнова — русского литератора и издателя начала XX века. Близко общавшийся со многими деятелями русской культуры «серебряного века», принимавший активное участие в ряде изданий символистов, он в личностном отношении типологически совпадает с фигурой Соколова-Кречетова. Как и будущий создатель «Братства Русской Правды», Семёнов, следуя своей мировоззренческой ориентации и роду деятельности, мало интересовался текущими политическими процессами. Более того, предреволюционные годы он в основном проводит за границей, поэтому трагические социально-политические повороты русской истории не затрагивали его непосредственно. Тем не менее в его мемуарном наследии мы находим отражение указанного выше явления — ретроспективное осмысление в конспирологическом ключе как фактов собственной биографии, так и глобальных исторических событий.

В очерке «Преступление на улице Фраттина» Семёнов описывает подробности произошедшего в 1909 году в Италии преступления: жестокого убийства Э. Тарантовича — члена террористического крыла Польской социалистической партии. В полученном полицией анонимном письме соучастником преступления объявлялся русский писатель. Семёнову удалось выяснить, что автором доноса был мелкий авантюрист российского происхождения — некий Берлянд. Испытывая к Семёнову неприязненные чувства вследствие незначительного конфликта между ними, он решает опорочить его. Публичное разоблачение клеветника, его высылка за пределы Италии не снимает проблемы, а даже усугубляет ситуацию. Семёнов оказывается в центре инспирированного неизвестными ему силами скандала, публично объявляется погромщиком и агентом русской тайной полиции. Только спустя годы, после русской революции, писатель формулирует для себя причину своих несчастий. «В Италии осталось множество идейных друзей Берлянда — евреев и масонов, — и они не проиграли своего дела. На протяжении многих лет за мной следила итальянская иностранная полиция, я пережил несколько домашних обысков, попытку выслать меня из страны и многое другое»{516}.

Как мы видим, бытовой, по сути дела, конфликт становится исходным пунктом злоключений мемуариста. Заметим, что Семёнов прибегает к уже подробно рассмотренному нами выше приёму: соединению нескольких внешне не связанных эмпирических фактов посредством конспирологической установки, благодаря чему возникает эффект объективности и достоверности. Сама ссылка на совершенное преступление, в реальности которого невозможно усомниться, факт анонимного доноса, последующее разоблачение и наказание Берлянда — служат документальным, эмпирическим обоснованием «теории заговора». Мемуарист особо подчеркивает такие качества преследующих его сил, как планомерность, независимость от смены политических режимов, то есть их надполитический характер. «Только при фашистском режиме мне стало легче дышать, но даже и в этот период время от времени какая-то таинственная и сильная рука пыталась достать меня и вмешаться в мои предприятия, в мои дела, в мою личную жизнь. Таким образом, уже тридцать лет я искупаю вину за то, что опрометчиво написал заявление против еврея»{517}. Итак, даже установление фашистского режима в Италии, проводившего, как известно, весьма жёсткую политику в отношении евреев и масонов, не спасает Семёнова от преследований. Проекция конспирологической установки на личную жизнь автора нивелирует излишнюю теоретичность «теории заговора», придавая ей актуальность авторского «жизненного измерения».

Также большой интерес в этом плане представляют для нас воспоминания И. В. Чиннова — значительного поэта русской эмиграции. В них он рассказывает, в частности, о своём пребывании в парижской масонской ложе «Астрея», в которую вступил в 1948 году. Показательно, что отношение к собственному масонскому опыту носит у Чиннова достаточно иронический характер. «Я побывал там на многих собраниях. Безо всякого восторга. Потому что это сводилось к говорению слов. Речи говорили обычно люди, не имеющие дара слова»{518}. Обратим внимание на фактическую тождественность взглядов Амфитеатрова и Чиннова на личный масонский опыт: разочарование в одномерной сущности масонства, эзотеризм которого, выраженный преимущественно в обрядовой стороне, никаким образом не сопрягается с действительностью. Но, несмотря на личностное разочарование в эффективности масонского братства, тем не менее сохраняется парадоксальная убеждённость в реальном воздействии масонства на социально-исторические процессы. «Масоны имели очень большую власть в Европе и Америке. В Америке до сих пор на денежных знаках вы видите масонские символы — треугольник, всевидящее око — это око Великого Архитектора Вселенной»{519}.

Определённые сомнения высказываются Чинновым и по поводу непричастности масонства к свержению русской монархии, что всячески отрицалось представителями либерального лагеря. «Всё это было в достаточной степени безобидно, и я не могу ни отрицать, ни подтвердить уверения о том, что устроили революцию и свергли царя масоны. Они это отрицают. Может быть, отрицают неискренне»{520}. Зафиксируем важный, сущностный момент. Личный опыт Чиннова противоречит конспирологической установке, поэт убеждается в безвредности масонства, реальное содержание которого сводится к «говорению слов», политическому прожектёрству. Кроме этого отметим, что хотя Чиннов не занимал активной политической позиции, пытаясь быть поэтом «в чистом виде», но сотрудничал с либеральными изданиями русской эмиграции, что явно не противоречило его мировоззрению. Тем не менее эти факторы не служат препятствием для осторожного, с оговорками, но всё же признания «теории заговора», с воспроизведением наиболее распространённых конспирологических шаблонов и стереотипов (масонское влияние, эзотерическая символика на долларах, организация «вольными каменщиками» революции в России).