Мальинверно - Доменико Дара

в мире, где можно было увидеть метаморфозу, но идти мне туда не хотелось. Это был решительный обрыв нити моей жизни: я впервые не пошел на могилу Эммы, поскольку ни за что на свете не желал видеть могилу Офелии.

Ночью со мной произошло что-то странное, я ощутил это, проснувшись: боль предыдущих дней никуда не делась, а видоизменилась, ослабла и превратилась в глухую злость. Меня использовали и водили за нос, я был орудием для достижения цели и, не осознавая, я внес свой вклад в эту смерть.

Все слова, все взгляды Офелии были всего-навсего игрой для успешного завершения спектакля. Она обманывала меня, чтобы манипулировать мною: я никогда не чувствовал себя столь униженным, даже когда пацаны издевались над моей хромотой.

Так прошло утро, в злых мыслях и уступках боли, в огорчениях и желаниях, и я больше не понимал, является ли гнев следствием моих мыслей, или же это защитная реакция организма, заживающая душевная рана.

В библиотеке тоже ничего не изменилось, повторяемость одних и тех же действий показалась мне нарочитой, но неприятнее всего было приходившее осознание, что мой мир, это царство фантазии, защищавшей меня всю жизнь, оказался бессильным перед болью утраты и гнева. Безразличным взглядом я окинул стеллажи, журнал записи выданных книг и даже три мои любимые книги, лежавшие на столе в ожидании похорон. Я улыбнулся с горечью и сарказмом над своими иллюзиями о справедливой смерти, они мне показались детскими забавами, но далее этого я не пошел, ибо если раскрыть все карты, станет видно притворство ни на чем не завершающейся жизни. Я взял верхнюю из стопки любимых книг: «Мысли» Марка Аврелия, почитал местами, все напрасно, не может слово заживить телесную рану.

С невероятным облегчением я закрыл и библиотеку, и кладбище.

Все последующие дни протекали тем же порядком.

Просыпался по утрам без всякой надежды. Злость не убывала, а мысль, что я никогда не увижу Офелию, окутывала пеленою мир.

Часто лучше вообще не знать, что такое счастье. Пренебрегать им. Жить серой будничной жизнью, утраченными иллюзиями, без терний, без потрясений. Чудесам лучше бы не свершаться, ибо как потом себя вести, когда они завершаются?

Каждый уголок кладбища, его ароматы, цвет и свет напоминали мне о любимой женщине, а воспоминания коварны и вредны. Не будь у нас памяти, никакой боли бы не было.

Это все равно, что потерять еще несколько сантиметров плоти. Никогда, как в те дни, я не страдал от тяжести одинаковых слов и жестов, повторяющихся действий, одних и тех же. И тем не менее продолжал жить.

Мы ко всему привыкаем. К одиночеству, к боли, к смене лета и зимы, к медленному с виду течению времени, к друзьям, которые уезжают, к воспоминаниям, которые исчезают, к памяти, которая ослабевает, к влажному пятну на стене, к тишине на улицах, к ослепляющему летнему солнцу, к ностальгии, к грусти, к прошлой любви, к вкусовым рецепторам, не воспринимающим вкуса.

Мы привыкаем ко всему, даже к смерти.

Каждое событие, кажущееся невыносимым, когда оно происходит и разбивает нас в хлам, со временем, рано или поздно, встраивается в обычный порядок будней, утрата соседствует с бутылкой оливкового масла, отчаяние располагается среди рубашек в комоде, грусть прячется между книгами на полках. И даже смерть любимого человека – событие, которое, кажется, останавливает время, упраздняет завтрашний день, аннулирует будущее – смерть, кажущаяся нашей собственной смертью, нашим останавливающимся сердцем, даже она бледнеет и чахнет, становится скрипучей дверной петлей, вешалкой с закругленными крючками, затерявшимся носком, падающей звездой, которую видишь в последнюю минуту.

Мы привыкаем ко всему, даже к смерти.

44

Ябыл до крайности удивлен, когда через две недели после похорон Офелии, одним нескончаемым однообразным утром, встретился с Исайей Караманте.

– Астольфо! – сказал он и обнял меня. – Я здесь проездом. Съемки на Сицилии закончились, перед отъездом в Рим я решил сделать небольшой крюк, чтобы повидаться с вами.

– Отличная мысль, душевно благодарен.

Мы были похожи на двух старых друзей, может, мы ими и были.

Он рассказал мне про свою работу, справился, как идет моя, сказал мне, что легенда про Сциллу и Харибду отнюдь не выдумка, что пересекая пролив, он включил магнитофон и там – симфония голосов, людей, как уточнил он, погибших в кораблекрушениях.

– Жаль, что у меня нет с собою записи, вы бы своими ушами услышали.

Он повторил эту фразу несколько раз, словно не мог набраться духу продолжить. Наконец, решился:

– Но по-настоящему я вернулся сюда по другой причине.

Я посмотрел на него с живым любопытством.

– Помните, когда Офелия попросила записать голос ее матери?

– Помню, конечно.

– Кстати, как она поживает?

Он задал вопрос тревожным голосом, как будто уже что-то знал.

Я опустил глаза, изо всех сил стараясь скрыть замешательство.

– Ничего, бывает не так часто, как раньше, а так все в порядке.

– Это важнее всего! В тот раз мне не повезло, но я вам, кажется, говорил, что в последующие дни оставлял аппарат звукозаписи у могилы ее матери, как всегда надежно закамуфлированный. И фортуна мне подсобила.

Он вынул из кармана пиджака кассету с пленкой.

– Это – вам. Я специально приехал, чтобы передать. В знак благодарности за все. Я уверен, что вас это заинтересует.

Обычная музыкальная кассета. Я взял.

– По правде говоря, порой записываются не только голоса мертвых.

Он улыбнулся.

– Мне пора, это наша последняя встреча.

Он пожал мне руку и ушел.

Я застыл, смотрел, как он удаляется из моей жизни, на этот раз с ощущением вечности.

Взглянул на кассету. Ни дома, ни в библиотеке не было кассетного магнитофона. Я вспомнил, что на полке в покойницкой хранится старый кассетник в прозрачном футляре, рядом с песочными часами с прахом Чиро ди Перса. На футляре лежал слой пыли. Не было электрического провода, и ячейка для батареек была пустая.

Я отправился домой, вынул из радио на кухне все батарейки, вставил их в магнитофон и нажал на красную кнопку. Втулки закрутились. Я вынул кассету из коробки, вставил, чтобы прослушать. Пленка завертелась. Запись не совершенная, с помехами, однако прослушивалась. Вначале разнообразные шумы природы, я их уже слышал на других записях Караманте, и вдруг, неожиданно человеческий голос, чистый, ясный, который ни с чем нельзя было спутать.

Голос Офелии.

Я вздрогнул. Представил, как, стоя перед могилой Эммы, она отчетливым голосом произносит эти слова, напоминающие мысли вслух, исповедь, молитву. Закрыв глаза, пытался представить ее лицо, ее выражения, жесты – не удавалось, я ужаснулся при мысли, насколько быстро мы забываем, как