LSD. Галлюциногены, психоделия и феномен зависимости - Александр Данилин

Два рисунка больного Б.Р.Г. Приводятся по книге «Изобразительный язык больных шизофренией»

Авторы не могут (одни — в собственном воображении, другие — в плоскости своего болезненного способа переживания мира) отделить значимые элементы изображаемого от незначимых. Иерархии нет: все имеет одинаковое значение (или не имеет его вовсе); рисунок, картину невозможно оценить, а стало быть, невозможно и понять. Ведь пониманием мы называем такое расположение объектов и сопряжение их смыслов, которые не противоречат нашей внутренней иерархии значений.

Художникам, для того чтобы быть понятыми, приходится вносить в картину словесный комментарий. Без него картина останется неспособной взаимодействовать со зрителем — как слепой без поводыря.

Вот что стоит за кажущейся безобидной фразой о том, что объект искусства заменен методом. Концептуализм последовательно отразил на своих полотнах хаос, вторгшийся в восприятие мира вместе с эпидемией галлюциногенов.

Спиритизм и сюрреализм лишь мечтали об «открытии сознания».

LSD-25 открыл ящик Пандоры.

Концептуализм отразил результаты открытия сознания рукотворным «консервным ножом».

Итогом оказался хаос небытия.

Сюрреалисты своими «психическими автоматизмами» стремились уйти от личности, но создавали лишь индивидуальные образы хаоса. Их картины лишь предупреждали о его приближении. В большинстве их произведений существует единый образ, и он несет цельный смысл, имеющий непосредственное отношение к личности художника, пусть даже и к бессознательной ее части.

В произведениях концептуализма душа художника развоплощается. Даже сам творческий процесс концептуалисты часто характеризуют как «не-деяние».

«Мне бы хотелось, чтобы произведение искусства существовало в форме не-произведения… — писала художница-концептуалист Ява Хессе. — Моя основная задача — идти за пределы того, что я знаю и могу знать… То, от чего и куда я иду, представляет собой неизвестность. Как вещь, как объект оно примыкает к своей логической сути. Это — что-то, это — «ничто».

Образ на полотнах концептуализма становится независимым от личности творца, а стало быть, утрачивает роль символа, который нуждается в творческом понимании зрителя.

Он больше не является результатом творческого усилия отдельной личности, не выражает ничего, кроме небытия. Но небытием его делает изначальная претензия на всебытие.

Он хочет превратиться в самодостаточное целое — из объекта пытается превратиться в субъект. Но и личностью образ стать, разумеется, не может, это — симуляция, всего лишь многомерная иллюзия. Реальный Папа Карло не может оживить Буратино, но может заставить нас поверить в то, что кукла является личностью, создав миф о ней.

С образом картины происходит буквально то же самое, что и с архетипом в психике диссоциированной личности, — он пытается присвоить «Я»-чувство, но не в состоянии этого сделать.

Быть может, точнее всего подобные ощущения передают «концептуальные объекты» художницы Риммы Герловиной. Возможно, они символизируют суть того, о чем написана вся эта книга.

Все очень просто:

Р. Герловина. Два концептуальных объекта. «Душа». 1974

Мы живем в культуре «улетевшей души».

Ницше провозгласил эпоху гибели богов. Теоретики постмодернизма объявили «конец всякой философии» (Джозеф Ко шут). Конец философии означает конец любых попыток осознания главного в человеке и в реальности. Художница изобразила, что это значит на самом деле.

Для нашего века понятие образа имело решающее значение. Именно зрительный образ, впечатления зрительного восприятия стали в его ходе главной опорой в идентификации личности. Зрительные образы — «картинки», изображения — почему-то стали основным способом получения знаний о себе и мире в XX столетии. Если бы дело обстояло иначе, то ни небольшая группа сюрреалистов, ни кино с телевидением, ни «психоделическая революция» не произвели бы столь ошеломляющего влияния на культуру и психологию его жителей.

Задолго до «психоделической» в Америке произошла еще одна «революция» — это была «книжная революция» комиксов. Примитивные книжки, выходившие миллионными тиражами, можно было не читать, а смотреть. Именно они стали одним из первых симптомов развоплощения творческого начала в человеке, возврата к первобытному мышлению, к языческому взгляду на мир и личность.

В седой древности человеческий язык отказался от письменности, в которой использовались «картинки»: символические образы — иероглифы, — в пользу текста, состоящего из букв.

Случайно ли это?

Как это ни странно, но буквы по сравнению с иероглифами повышают степень человеческой свободы (и ответственности). Буквы — это более высокая степень абстракции языка, чем визуальные образы.

Знаков в иероглифической письменности на несколько порядков больше, чем букв в алфавите, поэтому они в гораздо большей мере «программируют» как само бытие языка, так и человека, говорящего и читающего на нем.

Возможно, именно в силу этого народы, по сей день пользующиеся иероглифической письменностью — китайцы или японцы, — более других склонны к коллективному мышлению, созданию групповых ценностей и ритуалов.

Когда мы читаем книгу, перед нашими глазами проходят буквы, складываясь в предложения, абзацы, страницы. В нашем воображении параллельно возникают образы. Тот, кто писал ее, конечно, тоже видел их, но как-то по-другому, по-своему. Использовав буквы, он оставил нам творческую свободу видеть своих героев сквозь призму уже нашей, читательской индивидуальности.

Такой свободы нет у читателя комиксов.

По И.П. Павлову, у человека имеются две «сигнальные системы», дешифрующие восприятие: «первая» — образная и «вторая» — словесная.

Творческий процесс, с этой точки зрения, не что иное, как непрерывный обмен сигналами между первой и второй сигнальными системами (в конечном счете между правым и левым полушариями головного мозга человека). Прочитанное слово вызывает поток образных ассоциаций, которые человек синтезирует в виде новых слов или понятий. Они, в свою очередь, вызывают более сложные образы… и так без конца.

Если какую-нибудь из фаз этого процесса сделать статичной: намертво закрепить условный рефлекс, привязать слова к заранее заготовленным образным клише, — общая динамика будет нарушена или, по крайней мере, застопорится.

Просмотреть фильм проще, чем прочесть его сценарий. Во время киносеанса мы в большинстве случаев избавлены от умственного труда. Воображение просто «поедает» готовые, навязанные фильмом, образы. Общепризнанно и то, что хороший роман всегда лучше своей экранизации, что лишь подтверждает тезис: слова дают гораздо больше свободы воображению, чем готовые образы, созданные чужим и, зачастую, отнюдь не гениальным мышлением.

Правда, изображение откроет перед второй сигнальной системой возможность своего анализа, возможность оперирования чужими образами для создания нового уровня понимания. Но для этого необходима предпосылка: нужно, чтобы человек испытывал потребность в анализе….

Анализ немыслим без существования «Я»-чувства — онтологической точки отсчета. Образ должен восприниматься критически, а критика возможна только при наличии индивидуальной точки зрения — моего особенного взгляда на мир…

Если «Я» находится в состоянии онтологической неуверенности, то получаемые «экстерналом» извне готовые зрительные образы неминуемо приобретут статус навязанного воображения. Не сознающая собственного бытия личность будет воспринимать чужие фантазии машинально как свои собственные. Оперировать, мыслить она тоже будет не своими образами и идеями, а чужими…

Мы описываем состояние идентичности, неминуемо ведущее к тотальному обесцениванию (инфляции) личности.

Присваивать чужие образы гораздо проще, чем мыслить самостоятельно. Co-переживание, со-творчество требует усилия, тогда как процесс «поглощения» готового образа — почти никакого. Особенно если воспринимать изображенное на экране без анализа, как нечто равнозначное окружающей реальности — как деревья, облака или автомобили.

Точно так же человек, находящийся внутри наркотического «трипа», переживает только то, что он видит. У него нет возможности выбора. Само воображение — это творческий акт, галлюцинации воображения — это акт навязанный наркотиком или внешней средой.