Немцы - Александр Терехов

Он не решил ничего, кроме «переждать», «а вдруг», «как-то само», зыбь, а твердость в одном: советоваться больше не с кем; он надеялся: аукцион, двадцать четыре миллиона корни всосут и стебель потянет наверх, пчелы заберут, напряжение ослабнет; и еще надежда: потом, когда-то потом, вот потом всё будет обязательно нормально, сложится, он честно работает и слово держит; и — вдруг мэра уволят уже завтра… Три дня он продержался на больничном — суставы, последствия тренажерных рывков, пока не позвонил врач:

— На меня вышли из департамента здравоохранения… Интересовались вашим диагнозом, — врач не боялся, а обижался: «просто так» и «не просто так» стоило совсем существенно денег; он понес свою голову, дыхание притаилось само: чуть-чуть, ничего внутри, но должно что-то, хотя бы первые слова «от себя», по делу, «его позиция» — придумать не мог, сидел до обеда в пресс-центре, расписывая, дописывая про выборы, и слышал наяву сигнальные звонки, злыми змеями огня переползающие с номера на номер, как только он переступил порог: пришел, попался, начинаем — и на первый же шорох:

— К Гуляеву?

Жанна проглотила заготовленное и показала: точно!

Может, что-нибудь другое, есть же (может) и другое у них (не только же это!!!); за пару шагов до двери Эбергард натянул «деловитость и бодрость», «а какие, собственно, вопросы ко мне» и «рад видеть», взялся за дверную ручку и до завершения отпирающего поворота трижды, как просила Улрике, предвидя «трудную минуту», прочел молитву царя Давида; Гуляев, измятый и бессонный, сдержал какое-то гневное движение, накопившееся в шейных мышцах, выпарил из заготовленных звуков мат:

— Почему не появляешься? Почему дела не передаешь?!! — С дивана поднялся и подсел к столу мокрогубый человечек бухгалтерского, въедливого вида — ему не хватало воздуха, облизывался и шумно вдыхал, кислорода! — ни резюме, ни визитки — Эбергард смотрел, как диван за его спиной еще расправляется и кряхтит, еще живет небольшое время его, мокрогубого, вздохами, тяжестями и поворотами. — Вот, Игорь Владиславович, оформи его — приказом! — сегодня же! Чтобы рабочее место, пропуск, право подписи ему и передавай документы — список готов… И живо! Затянули, затянули мы, понимаешь!!! — и, родственно обмякнув, повернулся к мокрогубому, раздвинувшему улыбку шириной в автоматный приклад. — Игорь, вот Эбергард, руководитель нашего пресс-центра, давно работает, один всем занимался, но, — Гуляев уже подобрел: сделано! — и подчеркнул, усмехнувшись, и Эбергарду: — Но — время жестоко! — Сказал правду, неумело, но сладострастно кого-то «старшего» повторяя, не утруждаясь принарядить приличиями, довольно произнеся «сдох», «в мусор!» над онемевшим телом, еще не утратившим слух; время жестоко, сказал он при Эбергарде, сильном, не увечном мужчине, в уверенности, что скот двинется по звонку расщелиной меж изгородей на бойню, на сочащийся кровью кафель; раса господ выходила к сероштанному миллионному быдлу без палки и в меньшинстве — никто не осмелится даже поднять глаза, все вывернут карманы, подставляя один бок, другой для удобства; время жестоко — мы никогда не будем равны, и наши дети не будут равны, мы скажем, где и когда тебе жить, что и когда ты будешь делать, тебя нет; время жестоко — вот что проткнуло и уперлось во что-то, сохранившее способность закричать, — мокрогубый приподнялся «на выход», «к исполнению», Гуляев уже заглядывал в ежедневник и взялся за телефон распорядиться «чайку»…

— А кем вы собираетесь у меня работать? — спросил Эбергард, прыгнув в пустое, но почувствовал, что не падает, еще висит. — Вот придете к девяти и?..

В голове Гуляева взорвался какой-то двигательный элемент, и стало слышно жужжание и холостой шелест жестяных лопастей, ударяющих о что-то непредусмотренное через равные отрезки времени:

— Эбергард, Эбергард, мы же…

— Алексей Данилович, я ведь должен понять, зачем мне ваш товарищ.

Мокрогубый долго нажимал глазами на умолкшего Гуляева, потом чуть сжал руками кожано-коричневый портфель, очутившийся на коленях:

— Я, конечно, не планировал э-э… участвовать в оперативном управлении… Это же надо погружаться, — мокрогубый потягивал время, ожидая, когда под Эбергардом провалится пол или его снесет запасенный на этот случай порыв ураганного ветра. — Моя цель — увеличить поступление бюджетных денег, идущих э-э… через вашу структуру… Значительно увеличить! Конкретней что-то я смогу сказать, когда увижу э-э… документы.

— Ага, я прекрасно знаю, что происходило с теми, кто верил таким обещаниям. Алексей Данилович, думаю, не надо тратить время, а сразу назначить вот этого уважаемого… руководителем пресс-центра.

— Эбергард, Эбергард, у меня не было такой цели, — ныл Гуляев.

— Это ж надо специфику понимать, — бормотал мокрогубый.

— Готов сдать дела в двадцать четыре часа. Алексей Данилович, с вашего позволения… Пойду, макеты плакатов для остановок общественного транспорта надо утверждать срочно. Если что — я на месте. — Эбергард обрадовался на ходу Анне Леонардовне: — Опять новая прическа! — и после обеда послал Жанну поулыбаться к милиционерам на вахте.

— Сказали: человек, которому Анна Леонардовна заказывала пропуск, вышел из префектуры минут через пять после того, как вы спустились от Гуляева.

Не знают пока, что делать; минуты и часы раскалились, вспыхивая пламенем, — его решают, и казалось: непрерывно, он переехал в ад; Эбергард вцепился в главное, чтобы заклокотавшая под ногами, быстро поднимавшаяся грязная вода, не дающая разглядеть знакомый, исхоженный мир, течение наступившей великой неопределенности, его не снесла: «Твоя комната готова. Приезжай» — он отправил свою фотографию Эрне и сразу же — ответ: «Спасибо», хотя бы еще слово! — не хватило. Позвонить? — пальцы разжались, его сорвало уже и понесло; в эти дни в слепом январе он берег силы, не болтая ногами попусту, терпел, ничего не зависит теперь от него, кто знает — вдруг вода быстро отступит, вернется чувствительность к отмороженным рукам и окажется: он в системе, удержался, расчета и везения его хватило; Эбергард озирался: всё пугало теперь, встречные смотрели особо, разговаривали странно, не замечали его среди живых — словно знали то, что обреченные и обманутые узнают последними, будто прошла какая-то команда, — жаль, жаль, когда что-то неведомое шевелится (или нет), под покровами нельзя понажимать клавиши, перейти по ссылке, набрать: господи, есть что-то про меня? — и получить ответ на почту от круглосуточной службы поддержки, не спящей никогда где-то там: не, ерунда, ничего там по вас нет.

Вызвал Пилюс, заставил ждать в пустом кабинете, Эбергард смотрел на крыши за Тимирязевским проспектом — наискосок, правее высотки «Орхидея» — вон там живет его дочь, выходит погулять вечерами с мамой, коляской и уродом, лепит снежки, смеется, и какой-то недавний знакомый «семьи» ахает: «Как похожа на папу!» — и урод удовлетворенно хрюкает, учит Эрну: запомни — жить надо… А учить должен Эбергард, спасать, идти рядом. Дочь его не любит. Но хотел бы он осмотреть то место… Побывать в тех местах… В том небольшом месте, что он занимает в жизни Эрны.

Пилюс вяло порасспрашивал, поворошил предвыборное (Эбергард презирал до озноба молчание, дыхание, передвижение, любую форму присутствия Пилюса в собственной жизни, почерк, а теперь каждое утро выслушивал матерные указания, записывал «план на день», приносил объяснительные «по поводу отсутствия…», пытался попасть в настроение, тон и не уходил без позволения) и, тяжко поерзав в кресле:

— Завтра аукцион… По той теме… Тяжело. Шесть заявок. Кроме ООО «Тепло и заботу каждому».

Эбергард не отвечал: свое выполнил, зачем это лишнее.

— А вот скажи, Эбергард, кто-нибудь сейчас в префектуре делает для тебя больше, чем я? А? — зацедил Пилюс каждодневное «одно и то же». — Перед префектом постоянно прикрываю… Перед Гуляевым… Перед департаментами… Ты про всё и не знаешь. А то ведь вокруг доброжелателей — ой как много, — Пилюс желал взгляда в глаза, но в глаза Эбергард не мог, лицо начинало подергиваться от ненависти и омерзения. — Мне вот тут один говорит… Не буду: кто; но ты его знаешь. Говорит: небось, Эбергард столько тебе заносит… Это мы-то с тобой понимаем, что отношения — выше всего… — Пилюс не мог смириться, что на аукционе не зарабатывает, он поискал в себе слово пообидней, точнее и больней выражающее долгожданное превосходство над убожеством, поперебирал, но — всё слабо. — Свободен.

Случайно (но выходит — думал, посеялось и выросло внутри), жадно оглянувшись в коридоре на новую девчонку, принятую в общий отдел, — совершенно прозрачная блузка, грудь наружу, он позвонил Веронике-Ларисе, та что-то отчитывающееся начала, но оборвалась на его заикнувшемся:

— Ты дома?

И торопливо, побежав на свет, захлеставший в пролом, боясь обжечься ошибкой: