Кассиопея - Ханна Ким
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Необходимостью.
Но Мингю не нужно ведь. Ему бы в свой мир вернуться. Ему бы посмеяться вместе с Тэёном над тем, что произошло. Сшить свою разорванную на лоскутки жизнь, построить на руинах нечто, что напомнило бы прежний смысл. Вернуть Санхёну ключи от дома, потому что нашел свое жилье. Ему бы жить начать заново, потому что хочет, господи, так хочет теперь.
Почему?
(Из-за кого?)
Мингю не сопротивляется, когда Чонхо проводит пальцами по его подбородку и разворачивает обратно лицом к себе. Мингю не сопротивляется, не пытается вырваться, сбежать, исчезнуть. Он ничего не может сделать уже – только глаза открыть. Лишь на мгновение, на секунду, обломок бесконечности, который острым в горло изнутри впивается.
Открывает только для того, чтобы закрыть снова, хороня лавандовое небо у себя под сердцем.
И сам тянется вперед, целуя Чонхо, у которого губы почему-то бесконечно холодные – прямо как сомнения, которые все еще тают внутри него, как первый снег на пальцах. И Мингю вдруг согреть хочется, поделиться теплом, которого в нем нет вовсе, но все происходит совершенно наоборот. Так всегда было. Все эти недели. Просто потому что Чонхо, кажется, не умеет иначе.
Ему дали жизнь, которую он только теперь может рассмотреть сквозь призму отрицания и саморазрушения. И так больно сейчас, если честно. Так больно чувствовать, как тебя целуют, крепко прижимая к себе, и понимать, что у поцелуя вкус будущего, которого у них нет. Вместе – нет. Оно было потеряно еще до того, как они захотели его найти. Но Мингю хочет вдруг. Он так много всего хочет в этот самый момент, господи.
У Чонхо губы все еще холодные, у него – горячие, но согреть не могут. Ладони Чонхо обжигают щеки и ниже, проходятся тлеющим желанием большего по шее, у него же руки – абсолютно ледяные, мажут тающим льдом по чужим плечам, заставляя вздрагивать. У них общего нет ничего совсем, кроме поцелуя этого.
Между ними лишь осознание, что пути назад нет. А впереди – только будущее, что умерло до них.
За окном начинается дождь, который – Мингю знает – закончится до того, как наступит ночь.
15
Кофе кажется настолько сладким, будто кто-то от души навалил в кружку сахара, и Мингю морщится, с трудом сглатывая. По языку продолжает мазать приторным, но вместо того, чтобы запить водой, он делает новый глоток. Еще и еще – пока не выпивает все залпом, чудом не спалив пищевод. Чонхо смеется и забирает у него кружку, к раковине подходит, моет ее. Ого, Мингю думает, с каких это пор почести такие.
Их знакомство началось с колючих недомолвок и вязкого молчания, продолжилось недопониманием, которое множилось на (не)желание шагнуть навстречу, а закончилось… Чем закончилось? Оно закончилось разве? Мингю смотрит в чужую спину и думает, что закончится оно чем угодно, но не тем, что было вчера, потому что это просто случайность, просто капитуляция перед моментом, которые случаются – у всех случаются, даже у Мингю, – но никак не то, что могло бы быть в другое время и в другом месте.
Как бы все сложилось, если бы Мингю не был Мингю? Как бы все сложилось, если бы сейчас над ним небо было голубое, а не сиреневое? Как бы все…
(Какая разница?)
Утром он долго смотрел на шторы на окне. Лежал, не двигаясь, и сверлил взглядом полупрозрачную ткань, которую видел уже много раз, и пытался принять реальность, что нависла сверху мутным облаком. Она нависла, она почти голову к подушке придавливала, но Мингю боролся – все еще не двигаясь и дыша тихо, размеренно, через раз. Делал вид, что до сих пор спит, хотя глаза уже давно открыты. Так же всегда бывает. Ты смотришь на реальность, видишь все ее острые углы, чувствуешь ее дыхание на собственном лице, но до последнего прикидываешься неживым. Надеешься, что не заметит. Что стороной обойдет. Что решит, будто ты и правда мертв уже давно и нет смысла макать мордой в новую лужу.
Надеешься всем сердцем, да, но забываешь, что принял эту реальность еще в тот момент, когда позволил случиться тому, что поставило под вопрос все твое настоящее. И реальность смеется тебе в лицо, растворяется в чужом дыхании, что щекочет твое ухо, и говорит знакомым голосом: «Доброе утро». А Мингю смотрит на Чонхо, который перевесился через него, опершись рукой о кровать, и думает, что блядь.
Чонхо с утра всегда смешной – со взъерошенными волосами, заспанными глазами, с отпечатком складок подушки на щеке. Мингю думает, что просыпаться вот так и вправду неплохо – тепло, уютно. И то, что ты чувствуешь кого-то настолько запредельно близко, – не кажется чем-то неправильным и перечеркнутым сто раз красными полосами. Не кажется. Он знает, что нет. Но все равно прикрывает глаза на несколько долгих секунд, за которые в мыслях мелькает все, от чего грудь сдавливает с такой силой, что того и гляди ребра сломаются вовнутрь.
Мингю не хочет думать. Вспоминать не хочет тоже. Как он поцеловал Чонхо, а тот – в ответ. Мингю не хочет вспоминать, как они целовались на балконе, а после – в комнате. Не хочет, блядь, так не хочет, но все равно делает это – разглядывая чужие руки, которые ставят кружку в кофеварку. И он так ненавидит себя в этот момент, как ненавидел только тогда, несколько лет назад, когда не смог помочь самому близкому человеку. Мингю не смог тогда. И, кажется, не может и теперь.
(Тебя предупреждали. Тебя предупреждали. Тебя предупреждали.)
(Нет?)
Чонхо улыбается – легко и в то же время слепяще ярко, будто безумно счастлив в этот момент. Мингю глядит на него и тоже счастливым быть не может, хотя должен, потому что вот – вот оно. И оно выжигает его теплом изнутри и снаружи просто самим фактом своего существования. Но Мингю не может. Ему губы жжет тем, что он не хочет вспоминать, но вспоминает все равно, потому что реальность – сука, которая уже давно его проглотила. Ему оба легких выжимает
