Единственный крест - Виктор Лихачев

— Понятно, — кивнула Галина, — теперь вопрос второй: если Сечкина, да простит меня эта милейшая женщина — черепаха Тортила, тогда кто у нас лиса Алиса и кот Базилио?

Сидорин ничего не ответил, а только с улыбкой посмотрел на Лизу, словно говоря, мол, сама скажешь, или тебе подсказать. Но Лиза была в явном замешательстве:

— Господи, это же так просто!

— Алиска, народ хочет знать истину, — не выдержала Люба, — хватит томить.

— Понимаешь, если верить Сидорину, лиса-Алиса — это Закряжская.

— Стоп, стоп, — опять вставил свое веское слово Вадим, — лично мне имя Закряжской ничего не говорит.

— Это женщина, с которой я делю рабочий кабинет, — пояснила Лиза. — Что-то среднее между серой мышкой и…

Увы, никто так и не узнает, о какой второй ипостаси Закряжской хотела сказать Толстикова, ибо она вдруг замолчала, а потом недоуменно посмотрела на Сидорина:

— Плошкин-Озерский?!

— Молодец! — Асинкрит был очень доволен. — Вот мы и нашли кота Базилио.

Разумеется, Толстикова вновь объяснила Вадиму, кто такой Плошкин-Озерский. А затем опять слово взял Асинкрит.

— Версия с Лебедевой и Слонимским была очень красива, но и в то же время хрупка. Но обижайся, Алиса, но к мысли о директоре и его заместителе нас подталкивала чужая воля. Слишком явно подталкивала. Между тем, какой был резон у Аркадия Борисовича сотворить кражу в собственном музее? Две украденных картины за время его директорства — не много ли? А он, поверьте, дорожит своим местом. Но для нас важнее то, что была и еще одна кража, первая, произошедшая до прихода Слонимского в музей.

— То есть, уже существовала схема, к которой директор не имел никакого отношения?

— Совершенно верно, Люба. Схема была до Слонимского, сработала она и при нем.

— Получается, Львовский причастен и к прежним кражам? — чувствовалось, что Братищева быстрее всех вошла в ситуацию.

— Не думаю. Скорее всего, он знал о том, кто их совершал. А раз так, то у него нашлись веские доводы для того, чтобы убедить нашего местного поэта и сотрудницу музея сделать это в третий раз. Дальше все было просто: схема действовала безотказно. Плошкин — свой человек в музее, его присутствие абсолютно естественно. У Закряжской, видимо имеются дубликаты ключей от всех помещений в здании или, по крайней мере, от самых важных. Отключается система сигнализации — и они полные хозяева положения. Куда спрятать картину, им подсказал Львовский. Для несведущих поясню: кабинет Сечкиной находится как раз напротив кабинета Лизы и Закряжской. Сидит в нем бабушка, яко черепаха в тине, и возвращает к жизни сложенные трубочками холсты. Есть там картины хороших художников, есть и очень даже посредственных…

— Асинкрит, ты хочешь сказать, что все это время…

— Да, Лиза, да. Все это время богдановская девочка благополучно пролежала в огромном ящике, среди полотен, дожидающихся очереди для реставрации. Думаю, пару дней назад холст перекочевал в сумку к Закряжской, чтобы затем вновь оказаться на месте — Плошкину оказалось не под силу открыть мою дверь: что может медведь, то не может кот, и наоборот…

— Значит, если мы сейчас позвоним в милицию…

— Завтра, душа моя, завтра. Мы и так нарушили режим Галины. А завтра, надеюсь, наступит звездный час Сергея Александровича Ракова.

Глава сорок первая.

Умеют ли прощать женщины?

— Мне господина Лейстреда.

— Вы ошиблись телефоном.

— Неужели? Тогда мне Сергея Александровича.

— Кто его спрашивает?

— Не признали? Пасете уже какой день, и не признали?

— Вы?

— Я.

— Во-первых, я не пасу…

— Пасете, пасете. Увы, согласитесь: профессиональный уровень наших защитников резко упал. В прошлую пятницу мы от вас славно оторвались. Просто захотелось нам грибы пособирать без свидетелей, по лесу осеннему походить…

— Грибы в начале октября?

— Я же сказал — по лесу осеннему походить. А когда что-то ищешь, то обязательно находишь. Чего-нибудь или кого-нибудь. Впрочем, дело старое, забыли. Я к вам с подарком.

— Скоро Новый год?

— А вы, однако, пессимист, Сергей Александрович. Наверное, когда в лесу оказываетесь, количество будущих лет у кукушки загадываете?

— А у кого же еще? У вас другая птица имеется?

— Имеется. Дятел.

— Смешно. Правда. Так что вы о подарке говорили?

— Сергей Александрович, похоже, картина нашлась. Но сейчас, по телефону, я хотел бы минимум подробностей.

— Понимаю. Где вы сейчас находитесь?

— В телефонной будке, под окнами вашего управления.

— Я сейчас выхожу…

Уже через три минуты Раков и Сидорин сидели на скамейке в скверике.

Выслушав Асинкрита, следователь долго молчал, затем протянул ему руку.

— Примите мои поздравления.

— Спасибо, Лест… Сергей Александрович!

— Против Лейстреда не возражаю. Согласитесь, он был честный служака.

— Право слово, я не хотел вас обидеть.

Раков улыбнулся:

— Говорю же, все нормально. Только не обижайтесь и вы — какой из вас Шерлок Холмс?

— Вот как? Интересно.

— Он во всем шел от логики, а у вас с ней, Асинкрит Васильевич — не очень.

— И вы говорите мне это после того, как вам осталось только пойти и взять картину? После того, как я одной логикой убедил вас отпустить Лизу?

— Обиделись. Напрасно. Во-первых, так просто картину не возьмешь: мне надо доказать, что ее похитили именно Закряжская и Плошкин-Озерский. А во-вторых, кто сказал вам, наивный вы человек, что причиной освобождения Елизаветы Михайловны стала ваша логика?

— А что же еще?

— Так я вам и сказал. Тайна следствия. Кстати, как вам понравилась дача Слонимского?

Надо было видеть в этот момент лицо Сидорина. Затем он расхохотался — от всей души, вспугнув бегающих вокруг голубей.

— А я вас недооценил, Сергей Александрович.

— На том стоим. Скажу вам больше: уже после первого допроса Елизаветы Михайловны я убедился в ее невиновности. Но что прикажете мне делать, когда улик против нее полным-полно, а моему самому высокому начальнику каждый день губернатор звонит, мол, если хочешь на своем месте усидеть, поторопись с докладом о раскрытии дела. И тут появляетесь вы…

— У которого нелады с логикой. А почему же тогда я… как бы это поскромней сказать?

— Да уж говорите прямо: раскрыли дело?

— Заметьте, это вы сказали.

— А вы подумали. Асинкрит Васильевич, повторяю, дело будет раскрыто, когда картина Богданова-Бельского вновь будет висеть в музее, а Закряжская и ее дружок сядут на нары. Что же касается вашего вопроса… У меня три версии. Вольны выбирать любую.

— Слушаю.

— Первая. Я читал где-то, что одну книгу в жизни может написать любой человек. Так и в нашем случае — дилетантам всегда везет, особенно поначалу.

— Так себе версия, Сергей Александрович.

— Так у меня еще две в запасе. Правда, одна обидная для вас.

— Не стесняйтесь, говорите.

— И вы, и Львовский немного… скажем так — сумасшедшие. Или странные. Обыкновенный человек, я, к примеру, в мозги к Львовскому проникнуть не мог, как бы не пытался., вы — смогли. Как вам эта версия?

— Более убедительная.

— Ну, и, наконец, третья. Вы очень любите Елизавету Михайловну Толстикову. А любящее сердце способно на чудо.

— Это вы тоже в книге прочитали?

— Нет, дошел своим умом.

Сидорин встал, и, в свою очередь, протянул руку Ракову.

— Спасибо, Сергей Александрович.

— За что?

— За искренность, за то, что по моей гордости хорошо… вмазали. Я ведь действительно Бог знает что о себе возомнил. Что же касается ваших версий, то, мне кажется, все три имеют место в нашем случае быть.

Раков пристально посмотрел на Сидорина, затем улыбнулся.

— А могу я попросить вас не торопиться.

— В каком смысле?

— В прямом. Не спешите уходить. Полагаю, что у вас уже имеются идея по поводу того, как разоблачить Закряжскую и ее подельника? Может, обсудим?

Этот день в краеведческом музее обещал быть самым обыкновенным, но его размеренное спокойствие нарушил визит Елизаветы Михайловны Толстиковой в кабинет заместителя директора музея по научной работе. Поначалу Лебедева даже растерялась, но затем взяла инициативу в свои руки.

— С возвращением, Елизавета Михайловна. Не буду лукавить и говорить, что я счастлива.

— Я понимаю.

— Выглядите вы неплохо. Может, имеет смысл, вместо всех этих диет лечь на пару деньков на нары?

— Лучше сразу года на четыре, Римма Львовна. Впрочем, я по другому поводу.

— Слушаю вас.

— Как вы сказали, на нарах у меня было достаточно времени, чтобы…

— Подумать?

— Нет, я и раньше старалась это делать. Но сейчас особенно остро понимаю: я была несправедлива по отношению ко многим людям, в том числе и к вам.