В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев

…опоздал, теперь уже никогда не добраться до оружия…

– Нет, ничего, я так, я пошел.

– Подожди, Олег!

– Увидимся.

– Ты про день рождения-то не забыл?

– Про день рождения? Да-да, конечно. Счастливо. Увидимся.

– Ну, точно пьяный, – решил Чистяков. – С утра где-то накатил.

Чем ближе подходил Шарагин к штабу своего батальона, тем больше углублялся в собственное одиночество, и тем меньше сил и агрессии оставалось в нем. И под конец, на крыльце уже, а вернее еще когда шел он через плац, почувствовал он, что не осталось больше злобы. И перед тем, как войти в штаб, сел он на скамейку, закурил, и подумал почему-то, что жалко ему этого солдата-выродка.

…когда тебе невыносимо плохо…

Прыгали в голове кем-то сказанные слова, пока комбат говорил по телефону, пока убеждал его Шарагин и лично ручался за бойца, и затем, направляясь к воротам части, еще раз повторил:

…когда тебе невыносимо плохо, найди кого-нибудь, кому еще хуже и

помоги ему… у меня-то, слава богу, и отец и мать в добром

здравии…

Он успокаивал себя этими словами, отвлекался от нависшей угрозы, отодвигал опасность заговора, который уже набирал критическую массу.

…гнида! сколько людей из-за тебя полегло в Афгане!.. ты, Богданов,

и здесь собрался нашего брата душить!.. из-за тебя капитан Осипов

погиб! по твоей, сволочь, вине! ты его толкал вперед: давай,

разведка, результат, награду заработаешь!.. зачем я пошел к

нему?!. он мне мстит! Богданов мстит мне, потому что я видел, как он

в безоружных афганцев стрелял! никто больше из офицеров не

видел! и еще: он знал, что я знал, что капитан Осипов погиб по его вине…

…он боится, что я его заложу! что я стану его шантажировать… он

хочет, чтобы меня признали сумасшедшим!.. тогда уж меня никто

слушать не станет…

В квартире Шарагин почувствовал себя, как в клетке. Стены давили, зажимали в кольцо. Надо было убить Богданова в кабинете! Выплеснуть разом все наболевшее, дать полную волю эмоциям, чем так вот надрываться и сдерживать себя! Он пошарил в холодильнике, ничего спиртного не нашел. Надо было срочно выпить, чтобы успокоиться, расслабиться! Лена обычно прячет на случай гостей бутылку дефицитной водки в шкафу.

Из шкафа вывалились красные коробочки с наградами: орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» III степени и «Красная Звезда». Он обнаружил заначку, откупорил бутылку, глотнул из горлышка. Водка текла по щекам, по шее, по шраму. Шарагин сел на ковер, разглядывал награды, отхлебывал водку, потом уложил ордена обратно, аккуратно, как укладывают в кроватку младенца, закурил.

Нервы чуть отпустили, разгладились от алкоголя. Он прошел на кухню, снова приложился к бутылке. Из окна дома напротив за ним наблюдала женщина.

…слежка! засада!.. завтра донесет, что я пьянствую…

Шарагин демонстративно задернул занавеску.

Что-то двигалось под столом.

– Откуда ты взялся, чертенок рыжий?

…что это со мной? Настюша же принесла его, на улице

подобрала…

– Чудо ты мое! Какой же ты ласковый, мурлычешь? – поглаживал Шарагин пушистый комочек.

Прошлое окатило Шарагина, утянуло.

…Кабул заволокли непроницаемые тучи. Пошел дождь со снегом. Земля распухла, размякла. Снегу офицеры радовались, надеялись люди советские, что Новый год на чужбине удастся справить с настоящей зимней погодой. Солдаты дождю не радовались, и снегу не радовались, и зиме не радовались. Для солдат скверная погода означала, что будут только больше обычного мерзнуть они – в нарядах, на выездах, в горах, в казарме. Бойцы в карауле мокли, и чтобы хоть как-то уберечься от дождя и мокрого снега, надевали резиновые сапоги, а некоторые, за неимением перчаток и варежек, натягивали на руки целлофановые пакеты, когда откатывали на въезде в полк железные ворота.

И надо же было в такую погоду придумать ехать на операцию! Техника вытекала из полка долго, лениво, нехотя, рывками ползли боевые машины. Катились бээмпэшки в утреннюю муть мимо афганского кладбища с выцветшими зелеными мокрыми тряпками на длинных жердях, цепляясь гусеницами за размякшую от дождя и мокрого снега глину, месили ее, выбрасывали из под себя, будто выплевывая непрожеванные жилистые куски мяса. Мерзкий, будто гнус, моросящий дождь и рваные лохмотья снега облизывали броню и лица людей. Несмотря на ранний час, двое местных мальчишек на самодельных палках-костылях пересекали поле, разделявшее полк и афганский кишлак. И у того, и у другого не доставало по ступне.

…шляются где попало, приторговывают с часовыми, по помойкам

лазят, сами виноваты, наступили где-нибудь на мины…

– А им все ни по чем! Бача! – рядовой Сычев поежился от холодного ветра. – Чо машешь, дурень!

– Ему голову оторвет, и то, наверное, смеяться будет! – Мышковский сморкнулся, зажав нос двумя пальцами, подтер нос рукавом бушлата.

…В снегу, на обочине валялись трупы афганцев, десятки трупов, разорванных в клочья бомбоштурмовым ударом. Танк у советской заставы, без суеты, с равномерными перерывами бил прямой наводкой по кишлаку, и по всему, что двигалось в кишлаке.

От резкого пронизывающего ветра бушлаты не спасали. Стужа проникала под одежки, до костей промораживала. Походящие в шапках-ушанках на вислоухих щенят, солдаты согревали озябшие руки «дыхами», втягивали шеи внутрь, и никто, казалось, не придавал особого значения происходящему, главное для всех было в этот вечер вернуться в лагерь, съесть что-нибудь горячее, выпить чайку и заснуть в тепле, и ни о чем больше не думать до утра.

Навстречу колонне, ступая голыми ногами по снегу, двигался обезумевший старик. Он нес девочку, которой взрывом оторвало ноги. Голова ребенка свисала вниз, и волосы, черно-коричневые, немытые, слипшиеся спадали.

Солдаты с бронемашины замахали автоматами, мол, давай в сторону! ушел в сторону! и старик послушно сошел с дороги, и стоял на обочине, по колено в снегу, покорно ждал, пока проследуют свирепо громыхающие гусеничные чудища.

На бронетранспортере привезли к заставе умирающего капитана Осипова. Стреляли почти в упор, пуля разорвала артерию на ноге чуть ниже бедра. Его перевязали, но кровотечение не останавливалось. Капитан лежал на бушлате, без сознания. Ветер тормошил его волосы. Затем Осипова перенесли на заставу, но врач ничего сделать не смог. Набычившись, расталкивая солдат, появился Богданов.

…мордоворот…

Он выхватил у бойца ручной пулемет, вышел на дорогу и открыл огонь по беженцам. Успел положить человек двадцать, пока не подбежал офицер:

– Я приказываю прекратить! Немедленно прекратите огонь!

– Кто ты такой, майор?! – Богданова аж перекосило. – Кто ты такой, чтобы мне указывать?!

– Я представитель особого отдела КГБ СССР! – чеканя каждое слово, каждую букву, ответил майор, и словно вцепился этими словами, вцепился мертвой хваткой, как бульдог в горло. – Если вы не прекратите огонь, я застрелю вас! – майор направил на Богданова пистолет.

– Сволочи! – Богданов откинул ручной пулемет прочь. – Не можете даже за товарища отомстить!

Никто действия Богданова, естественно, не поддержал. Но и не оспорил, не осудил открыто. Поникли бойцы, пережидали, чтоб скорее ушла в прошлое эта неприглядная, однако, в принципе, не то чтобы прям уж такая существенная, если не вмешался бы особист, сцена. Всякое случается. Да и война-то ведь не остановилась. Всякое бывает на войне! Пора дальше двигаться. Дела другие ждут, к завтрашнему дню готовиться, капитана, разведчика погибшего, друга боевого в Кабул, в морг распорядиться, чтоб везли.

Резким поворотом головы, разом всех гневно оглядел Богданов, всех в соучастники записал, подмял, сломил, успокоил. Особист-то что! Особист угомонится. На любого управа найдется. Важней теперь, чтобы свои не подкачали, раз попытку осудить его действия предпринял этот придурок-особист!

Настроений против себя среди подчиненных, казалось, не обнаружил Богданов. Так-то лучше!

Нет. Ошибся! Один старлей не потупился, не закурил, не согласился, покорно, безропотно или же нахмурившись, не отвернулся, выразив явное безразличие. Как же его? Старший лейтенант Шарагин. Так точно! Знакомая личность! И как дерзко посмотрел! Нахал! Тычет свое презрение. Целого полковника осудил! На единовластие, на авторитет старшего офицера замахнулся!

…Богданов зацепился за мой осуждающий взгляд! никто больше не

посмел смотреть ему в глаза…

Осипова вынесли с заставы, положили на нос бронетранспортера, подняли, чтобы труп не скатился с брони, козырек, повезли в Кабул…

Кровь взбесилась, готова была разорвать сосуды, выплеснуться наружу, как тогда, в ущелье. Все безумствовало внутри Шарагина! Он задыхался, трясся всем телом.