Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

И смотрит на него взрослыми уверенными глазами, с презрением и ненавистью. Алик сходит с ума. Распадается на части. Отказывается существовать…

Вспышка. В сиреневом утреннем небе вспышка возникает яркая. Ярче солнца полуденного. Свет на мгновение пронзает пространство. Глазам смотреть больно. Но он смотрит. Свет постепенно меркнет. Ая стоит, задрав голову. Из лейки ей на ступни льется вода. Вдруг Алик слышит гул. Звук усиливается, в вой превращается, в лавину неумолимую. Стекла оранжереи гнутся. Линзами становятся. Дрожат… Он понимает, еще секунда – и лопнут стекла, изрежут прекрасное тело его возлюбленной. Взрыв в небе. Метеорит или что-то в этом роде. Он хочет крикнуть ей, предупредить, но не может. Нет его в мире реальном, не принял он еще решения. Линзы лопаются, и миллионы осколков летят на Аю. Он видит сквозь стеклянный ливень строгие глаза дочери и любовь свою беззащитную рядом. Любовь… Глаза…

– Аааааааааяяяяяяяяя!!! – кричит он.

Слышит свой крик и вываливается из колеблющегося Ничто в неотвратимую определенность материального мира. В последний момент он успевает раскрыть над Аей щит. Стеклянные осколки, не причиняя вреда, как вода в душе, огибают ее силуэт. Алик стоит на колене, уперевшись рукой в пол. Смотрит на стеклянный поток, омывающий молодое женское тело. Поднимает голову выше, видит огромные осуждающие глаза дочери. И плачет бессильно.

Последние осколки со звоном осыпаются на пол. Ая трясет длинными волосами, пытается убрать с них несуществующее стекло. Нет там стекла. Удивляется, оглядывается и замечает Алика. Бросается к нему, обнимает и начинает успокаивать. Теми же почти словами, которыми он жену недавно утешал.

– Ну что ты, не надо. Кончилось все уже. Не переживай, со мной все в порядке. Смотри, ни царапинки. Все, все, все… кончилось.

Впервые она его не понимает. Точнее, не совсем понимает. Испугался он, конечно, за Аю. Поэтому и в этот мир вывалился, а не в Москве постылой остался. Но не только от испуга он плачет. Предательство свое оплакивает. Детей своих несчастных, жену беспомощную…

– Все, все, все, – продолжает успокаивать Ая. – Я не испугалась ничуть. Не волнуйся. Меня бог любит. Чего мне бояться? Ты же все можешь, все умеешь. Все, все, все…

Ее твердые груди с маленькими бордовыми сосками упираются ему в лицо. Щекочут ласково ноздри. Приятно.

«Злая все-таки ирония у судьбы, – думает он. – Глумливая».

И трогает ее грудь осторожно. Забывается. Валит Аю на усыпанный осколками диван, пропадает. Тонет в омуте сладком, где отныне родина души его поломанной. И тела…

Несколько минут он плавает в медленно тягучей Ае. Зародышем так барахтался в околоплодных водах матери. Хорошо там было, в утробе материнской. Безопасно. Любой зародыш знает, что мир теплый и уютный. И не предаст его мир никогда, потому что любит. Заботится. Это потом уже, когда выталкивает младенца в холодную сухость роддома и перерезает острый нож пуповину, он кричать начинает. От ужаса в основном. И всю жизнь после тоскует младенец, депрессиями мучается, рай потерянный ищет. Даже когда на одре смертном лежит младенец стариком глубоким. Повезло Алику, нашел он свой потерянный рай. Плещется в нем, как детишки малые в лягушатнике, радуется, резвится, о печалях своих забывает постепенно.

И вдруг… посреди безмятежности медовой глаза близнецов мелькают. А рядом жена с верой ее абсолютной в него, всемогущего. И Сашка презрительная, но с надеждой робкой. Мелькнули и исчезли. И вроде не изменилось ничего. Но ушла нежность, улетучилось блаженство, а омут сладкий обернулся продавленным диваном, усыпанным осколками. И не гавань вечная под ним оказалась, а баба просто. Красивая, любимая, в общем, но… Она во всем виновата, из-за нее все. Мир он свой предать смог бы, а ее нет. Поэтому семью предать пришлось. Виновата! Виновата! Виновата! Из-за нее…

Ненависть поднимается к бабе красивой. Но не отлипает он от нее. Наказывает по-мужски. Жестко, сурово. Больно делает намеренно. Она терпит. Постанывает только, может, даже и от удовольствия.

«Все они, бабы, такие, – думает он, вколачиваясь в нее. – Суки, мазохистки, прошмандовки. Суки! Суки! Суки!»

Вдруг он замечает слезинку у нее на щеке. И струйку крови, медленно ползущую от прикушенной губы.

«Господи, – думает. – Что я делаю? Это же Ая, Ая – любовь моя единственная. Что я творю? Мразь я конченая».

Он высушивает горячим дыханием слезинку. Он впитывает сухой кожей струйку крови, ранку зализывает на губе, как зверек набедокуривший.

– Прости, прости меня, – шепчет нежно.

И вновь они проваливаются в безмятежность тягучую. Радуются, резвятся в водах любви. А потом качаются на них медленно и плавно. Наслаждаются уверенностью и спокойствием немыслимым. Но опять мелькают лица жены и детей, и опять закипает в нем злоба. И снова он унижает Аю, больно делает. И раскаивается потом. И в нежность вновь проваливается…

Круг за кругом одно и то же. Любовь – ненависть. Взлет – падение. Он измучил себя и ее. Конца не видно мучению. Не получается кончить. Не хватает чуть-чуть. И любви не хватает, и ненависти. Так и мечется он между двумя чувствами, не в силах остановиться. Выбор сделать. А когда решает все же выйти из нее, признать поражение, вспыхивает, ослепляя, прозрение: «Это же и есть жизнь, – думает он. – В ней все заключено. Любовь, ненависть, страх, благородство, самопожертвование, подлость, радость и горе. Жизнь не спирт чистый, а коктейль затейливый. Из миллионов ингредиентов состоит. Поэтому и вкусная такая. Не оторваться. Боги чистые продукты употребляют. А люди смертные только коктейли. Сгорают они от чистых продуктов быстро. Слишком крепко для них. И любви чистой не бывает, всегда подмешано что-то. От примесей любовь только лучше становится. Полнее, объемнее. Не бог я, не способен на любовь божественную. Ну и что? Человек зато. Немало это уже само по себе. Много даже».

Он смотрит на Аю. Читает в ее глазах мыслей своих отражение. Попали они в такт сейчас. Почувствовали друг друга. В резонанс вошли, вразнос, в ширь беспредельную… А потом взорвались, перемешались друг с другом и каждым миллиметром кожи своей, каждой клеткой и атомом ощутили они нелогичное, противоречивое, но такое притягательное и сладкое бытие. Исчезла безмятежность, ушла чистота, страх и беспокойство вернулись. Но так хорошо им еще никогда не было.

Когда отдышались, погрустнели оба. Бледным им мир показался, выцветшим и скукожившимся после пережитого. Лежали, молчали, в небо смотрели сквозь разбитые рамы. Солнышко за тучи скрылось. Посерел мир, на фотографию похож стал, черно-белую. Дождь пошел. Сначала медленно и неуверенно. На вкус как бы землю пробуя. А потом зашумел, заныл на одной яростной ноте и в ливень превратился. Алик повелел разбитому стеклу вновь стать целым. Осколки взлетели с пола, закружились в вихре, группироваться начали. Навстречу осколкам падал дождь. Капли сталкивались с кусочками стекла, взрывались, разбрызгивались, сами на стекло становились похожи. Красиво невероятно.

– Рядом все, – прошептала Ая. – Насколько же все рядом. Радость и грусть, любовь и ненависть. Все рядом.

– Ты что, мысли умеешь читать?

– Угу. А еще я умею писать, считать и вышивать крестиком. Дурачина ты. Я люблю тебя. Ты – это я. Я все про тебя знаю. Сказать не все могу, а знаю все.

– И что же ты знаешь? Говори. Я сам не все знаю. Не молчи, пожалуйста…

– Плохо тебе.

– Вот это открытие. Вот это прям чудеса проницательности ты проявила. Ая Острый Глаз. Молодец. Умница.

– Случилось что-то, да? С семьей, с детьми, да?

– Случилось. Я, наверное, к тебе навсегда.

Последовавшую реакцию предположить было трудно. Взвилась его любовь, как синяя пионерская ночь кострами пылающими. Прыгнула на пол. Над ним нависла.

– Не сметь! – закричала. – Не сметь говорить это страшное и глупое слово – «навсегда»! Нет никакого навсегда. Навсегда – это смерть. А я отрицаю смерть. Не признаю. И поэтому нет смерти. И «навсегда» нет!

Гнев Аю очень красил. Блестели изумрудным огнем огромные глаза, развевались пожарищем медные волосы. Амазонка. Воительница. Он любовался ею, переживал приступ острого эстетического удовольствия. На мгновение почудились два пятнышка светлых в горящих волосах. Ленька? Борька? Близнецы? Исчезли пятнышки быстро. И приступ прошел. И удовольствие тоже исчезло.

– Ладно, ладно, – вяло согласился он. – Не буду больше. Но в мир свой, похоже, я не вернусь.

– Расскажи мне, – потребовала Ая.

И он рассказал. Она слушала молча, только слезы из глаз катились, оставляя на побелевшей коже темные следы. Он закончил. Пару минут Ая не могла говорить. Кусала маленькие губки золотой рыбки, морщилась, чтобы не разрыдаться окончательно. Потом сказала тихо и жалостливо:

– Бедный, бедный мой мальчик. Как ты выдержал? Как ты настрадался! Но ты не думай. Это не потому, что ты плохой человек. Я знаю, ты сомневаешься. Ты думаешь, Бог тебя не любит. Не думай. Он любит. Он нам встретиться дал. Он тебя богом сделал. Просто, кому много дано, с того много спрашивается. Так мне мама говорила. Вот он и спрашивает. Но только потому, что дано много. Я знаю, все не просто так, все к лучшему. Ты выдержишь, ты лучше станешь, сильнее. Не бойся, не решено еще ничего. Я чувствую, я знаю. Отдохни, успокойся. Я сделаю, чтобы хорошо тебе было. Чтобы душа зажила раненая. А потом ты сделаешь выбор. Правильный выбор. Выбор всегда есть, и ты его сделаешь.