Боги среди людей - Кейт Аткинсон

Горько посмеявшись, Нэнси сказала:

— Только для того, чтобы он страдал еще больше?

— Расскажи ему как можно скорее, несправедливо так долго держать его в неведении. — («Урсула, — раздраженно подумала Нэнси, — всегда была сторонницей и заступницей Тедди».) — А вот Виолу, наверное, пока стоит поберечь.

«О боже. Виола», — подумала Нэнси.

Ее зазнобило от отчаяния.

— Да, Виоле не говори, — тут же подхватила Беа. — Она еще слишком мала, чтобы это понять.

— Мы всегда ей поможем, — не подумав, выпалила Милли, — мы о ней позаботимся.

— Но первым делом надо рассказать Тедди, — настойчиво повторила Урсула, — ты должна поехать домой и все ему рассказать.

— Да, — вздохнула Нэнси, — я так и сделаю.

Они вместе проводили ее до Кингз-Кросс и посадили на поезд. Беа нежно поцеловала ее, словно Нэнси внезапно превратилась в тончайшее стеклышко и в любой момент могла разбиться вдребезги.

— Мужайся, — сказала Беа.

Урсула, видимо, не боялась «разбить» Нэнси и крепко обняла ее.

— Тебе придется поддержать Тедди, — быстро добавила она, — помоги ему с этим справиться.

— Господи, — утомленно вздохнула Нэнси.

Хоть кто-нибудь позволит ей быть слабой и безнадежно эгоистичной?

Они стояли на платформе и махали вслед уходящему поезду; все плакали, Милли рыдала в голос.

«Провожают, как на войну, — промелькнуло в мыслях у Нэнси. — Впрочем, битва моя уже закончилась поражением».

— Накатанной колее?.. — переспросила Нэнси.

— Я знаю, чем ты занимаешься, — сказал Тедди.

За все эти годы она ни разу не видела, чтобы Тедди злился, по крайней мере так сильно. Да еще на нее.

Пройдя на кухню, Нэнси подошла к раковине и налила себе стакан воды из-под крана. Она прокручивала в голове предстоящее объяснение, пока ехала в поезде (ужасная поездка, вагон был забит подвыпившими курильщиками, которые с ухмылкой обшаривали ее глазами), но сейчас, когда дело дошло до разговора, нужные слова ускользали. Она пила воду медленно, чтобы растянуть время.

— Я все знаю! — сказал, еще больше распаляясь, Тедди.

Она повернулась к нему:

— Нет, Тедди. Не знаешь. Ничего ты не знаешь.

Сначала Нэнси воспринимала новообразование как хищника, паразита, который пробирался через ткани мозга и разрушал ее изнутри, но сейчас все уже было предрешено, никаких возможностей не осталось, и недуг перестал быть врагом. Естественно, он не сделался ей другом (отнюдь нет), но стал ее частью. Частью Нэнси, и только ее; им вдвоем, как попутчикам, предстояло идти вместе к страшному концу.

С работы Нэнси уволилась. Зачем посвящать себя другим? Виола привыкла, что Нэнси отвозит ее в школу и поджидает после уроков, поэтому дочка расстроилась, когда ее внезапно бросили на произвол судьбы. Теперь, следуя материнским инструкциям, она ездила на автобусе («Но почему?»). Нэнси объяснила, что плохо себя чувствует и должна на время отойти от преподавания, чтобы поправить здоровье. Мгновенная независимость далась Виоле непросто, но сейчас важны были практические вопросы, а не сентиментальные. В железо вошла душа.{122}

Нэнси накупила одежды для дочери, размера на два-три больше, составила списки дел и черкнула памятки с адресами и телефонными номерами родителей ее подружек и учителя музыки, перечислив то, что нравится и что не нравится Виоле. Тедди, конечно, почти досконально знал дочкины вкусы, но даже он не смог бы составить полный перечень.

Как ни странно, Нэнси вполне сносно себя чувствовала в первые недели после подтверждения смертного приговора. Про себя она выражалась именно так, хотя вслух ради своих близких прибегала к иносказаниям. Она разобрала содержимое шкафов и ящиков комода, выкинула ненужное, избавилась от лишней одежды. Удастся ли дотянуть до зимы? Понадобятся ли ей эти теплые вещи: безрукавки, шерстяные носки? Нэнси знала, что сестры после похорон придут в дом и будут разбирать ее вещи, как делали они все вместе после смерти мамы. Если сейчас навести порядок, им будет проще. Нэнси ни с кем не обсуждала эти мрачные подробности. Зачем расстраивать близких? Ей приносила определенное удовлетворение мысль о том, что в комнатах будет прибрано. Она представляла, как после ее смерти Герти мерит шагами спальню и говорит: «Нэнси, дружочек, в этом ты вся: у тебя идеальный порядок — не подкопаешься». Естественно, когда неизбежное произошло, Герти ничего подобного не сказала: скорбь ее была слишком глубока для таких умильных сентенций.

Тедди не знал, что и думать, видя такую бурную деятельность, и даже осмелился предположить, что диагноз был ошибочным («результаты анализов иногда путают»). И что жена действительно идет на поправку.

— Чудес не бывает, Тедди, — сказала Нэнси, изо всех сил сохраняя спокойствие. — Это не лечится.

Для Тедди надежда была бы худшим злом. Да и для нее самой тоже. Она хотела ценить эту небольшую отсрочку, а не сокрушаться о том, чему больше не бывать никогда.

— Но ведь ты думала, что я погиб на войне, — настойчиво продолжал Тедди. — Разве тебя тогда покинула надежда?

— Да, покинула. Я перестала надеяться. И ты это знаешь. Сам же говоришь: «Ты думала, что я погиб на войне».

— Значит, мое возвращение стало чудом, — сказал он, как будто выиграл этот спор.

Но Тедди вернулся из лагеря для военнопленных, а не с того света. Сейчас его словам недоставало логики, но какая разница? Достаточно скоро он перестал верить в чудеса.

Вот тогда-то повсюду был наведен порядок и составлены все памятки. Покончив с этими заботами, Нэнси поняла, что очень хочет побыть дома в одиночестве, заполняя тишину звуками фортепиано — иногда мелодиями Бетховена, но чаще всего Шопена. Ее манера игры была резкой, но день за днем Нэнси понемногу совершенствовала свою технику и даже сказала Тедди: «По крайней мере, хоть в чем-то есть улучшение», но вообще она старалась избегать черного юмора.

Однажды днем, когда она полностью погрузилась в полонез ми-бемоль минор (чертовски трудная вещь), Тедди вернулся раньше обычного. Такое бывает все чаще, отметила Нэнси. Она чувствовала, как муж старается заполнить ею сердце и ум, потому что именно в них она будет жить потом. (Нет, это не жизнь, только память, иллюзия.) И в сердцах сестер тоже. Частичка ее останется в Виоле, но потом исчезнет, забудется. «Мамины любимые цветы — конечно, ты помнишь…»

— Мои любимые цветы — колокольчики, — невзначай сказала она когда-то Виоле.

— Да? — равнодушно отозвалась дочь, не отрываясь от «Флага отплытия».{123}

Но потом умрет Тедди, умрут ее сестры, умрет Виола — и от Нэнси не останется ни следа. Вот так. Смерть — трагедия жизни. Sic transit gloria mundi.[16]

— О чем задумалась?

Теперь Тедди слишком часто задавал этот вопрос, когда она погружалась в философские (по сути, бессмысленные) размышления. Хорошо живется бессловесным животным, как Бобби, встречающим каждое новое утро в блаженном неведении.

— Так, глупости, ерунда, — ответила она, делая над собой усилие, чтобы улыбнуться мужу. — Ничего интересного.

Нельзя сказать, что Нэнси не хотела поделиться с Тедди своими мыслями или побыть с ним вдвоем (и с Виолой, конечно), — просто она готовилась уйти в темноту одна — в такое место (даже не место, а в никуда), где все потеряет смысл: какао, библиотечные книги, Шопен, Любовь. Составь она список, он бы оказался бесконечным. Нэнси решила не писать. Все, хватит списков. Отгоняя мрачные мысли, она играла Шопена.

— «Революционный этюд»? — спросил Тедди, нарушив сосредоточенность Нэнси, из-за чего она взяла не ту ноту, прозвучавшую для нее особенно резко и неприятно. — Моя мама часто его играла, — добавил он.

Сильви была потрясающей пианисткой. Иногда Нэнси тихонько проникала в соседский дом, чтобы послушать, как та музицирует.

— Когда Сильви не в духе, не обязательно заходить в Лисью Поляну, чтобы это понять, — говорил отец Нэнси. — Ее слышно из дальнего конца переулка.

Эти слова он произносил с нежностью. («А вот и миссис Тодд!») Майор Шоукросс относился к Сильви с большим уважением («удивительное создание»).

В то время Нэнси и в голову не приходило, что Сильви, скорее всего, тоже хотела побыть в одиночестве, без маленькой тихой слушательницы в углу гостиной. Целиком погружаясь в музыку, она, казалось, вообще не замечала девочку, пока не заканчивала играть. А Нэнси не могла удержаться от аплодисментов. («Браво, миссис Тодд!»)

— А, это ты, Нэнси, — сухо отзывалась Сильви.

— Нет, не «Революционный», это «Героический», — поправила Нэнси; ее руки тревожно бегали по клавишам.

Крылатая мгновений колесница, подумала она.{124} Нэнси слышала, как хлопают крылья, тяжело, с шелестом, будто мимо пролетает тучный гусь. Она чувствовала, что силы ее на исходе, и не могла ничего поделать.