Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К концу 1941 года, через полгода после начала германского вторжения, на попавших под оккупацию советских территориях было убито около шестисот тысяч евреев. В общей сложности, пока длилась эта война, во всем СССР было убито приблизительно два с половиной миллиона евреев. Эти убийства впоследствии были собирательно названы “расстрельным Холокостом”[622]: имелось в виду, что людей не умерщвляли обезличенным путем, многочисленными группами, где-то в далеких концлагерях, а расстреливали поодиночке среди бела дня, всего в нескольких километрах от дома, часто при содействии их же соседей-неевреев, и убийцы стояли так близко, что могли взглянуть в глаза своим жертвам. На Западе весь этот аспект Шоа был в значительной мере заслонен другим представлением о Холокосте – как об Освенциме. И, как подчеркивал историк Тимоти Снайдер, военным западных стран так и не довелось побывать на восточных полях сражений, что сгущало тот туман, в который они погрузились позже, когда опустился железный занавес[623]. Кроме того, в послевоенные годы до Запада не долетали и голоса тех, кто уцелел в этом расстрельном Холокосте. Потому что чудом уцелели лишь единицы.
Мужчины из неопознанного подразделения расстреливают советских граждан, стоящих на коленях у братской могилы, 22 июня – сентябрь 1941 года, СССР. United States Holocaust Memorial Museum, courtesy of National Archives and Records Administration, College Park, Md.
Сам Бабий Яр использовался как место казней еще в течение двух лет, пока Киев оставался под немецкой оккупацией. Точные данные неизвестны до сих пор, но, по некоторым оценкам, предполагается, что на том же месте позже были убиты еще тридцать тысяч евреев и приблизительно тридцать тысяч представителей других групп, в том числе цыгане, украинские националисты, советские военнопленные, пациенты местной психиатрической больницы и просто киевляне[624]. Таким образом, общее число убитых в Бабьем Яру приближается к ста тысячам. В августе 1943 года, когда Красная армия начала отвоевывать у немцев территории, нацистские оккупационные власти попытались замести следы своих самых страшных злодеяний, и командир Блобель, надзиравший за первыми массовыми расстрелами, провел еще одну операцию, призванную уничтожить свидетельства преступления. Из ближайшего концлагеря Сырец вывели в ножных кандалах триста заключенных и приказали им выкопать наскоро засыпанные землей тела, разлепить их и сжечь. “Днем и ночью горели гигантские костры”, – вспоминал потом один из участников той операции. Использовались для сожжения тел и самодельные печи, сооруженные из металлических оград и старых надгробий, притащенных с исторического кладбища Лукьяновки. Кости, остававшиеся после сожжения, по воспоминаниям одного участника событий, “перемалывались большими катками, смешивались с песком и разбрасывались по ближайшим окрестностям”. А часть костей, как рассказывали позже, использовалась в качестве удобрения в местных садах.
“Война сложна, темна и густа, как непроходимый лес, – заметил однажды Илья Эренбург, советский писатель еврейского происхождения. – Она не похожа на ее описания, она проще и сложнее. Ее чувствуют, но не всегда понимают ее участники. Ее понимают, но не чувствуют позднейшие исследователи”[625].
С того самого дня, когда Германия напала на Советский Союз, сам Эренбург сделался голосом, который, казалось, со сверхъестественной силой одновременно и чувствовал, и понимал ход войны. Уроженец Киева, поэт и прозаик, он стал легендарным журналистом, чьи репортажи – с фронтов Первой мировой, испанской Гражданской и Второй мировой войн – несли в себе увиденную глазами очевидца беспощадную правду о великих европейских катастрофах. После нападения Германии на СССР в 1941 году Эренбург стал наиболее активно пишущим и самым читаемым хроникером и полемистом военной поры: за это время он напечатал больше двух тысяч статей, и многие из них были опубликованы в газете Красной армии “Красная звезда”[626]. Его публикации пользовались таким спросом, что пришлось даже выпустить специальный указ, запрещавший красноармейцам пускать на самокрутки газетные страницы со статьями Эренбурга[627]. А еще то, что он писал, приводило в бешенство нацистское руководство, и в своих речах они проклинали его персонально.
В военные годы литературным соратником Эренбурга был Василий Гроссман, еще один видный советский писатель еврейского происхождения, тоже родившийся на Украине. В 1941 году Гроссман ушел добровольцем на фронт, много ездил с Красной армией и прославился своей отвагой. Он вел репортажи с полей сражения и проявил фантастические способности, беря интервью. Его статьи в “Красной звезде”, “Знамени” и выходившей на идише газете “Эйникайт” (“Единство”) примечательны тем, как человечно показаны в них участники войны – бойцы, командиры, гражданские, жертвы. Впечатляет и неутомимая настойчивость автора, его тяга к описаниям. Эта неустанная журналистская работа служила Гроссману и своего рода подготовкой: позднее он увековечит всю эту эпоху в своем масштабном шедевре “Жизнь и судьба” – книге, которую иногда называют одним из величайших русских романов XX века.
Взятые в совокупности, публикации военных лет Эренбурга и Гроссмана благодаря свежести и непосредственности изображенных в них событий и переданных впечатлений позволяют читателю хоть немного ощутить ужас тех дней и понять бездонность трагедии, не поддающейся полному постижению. Осенью 1943 года, после того как советские войска отбили у немцев захваченные города Украины, Гроссман стал одним из первых (пишущих на всех языках) репортеров, кто стал публиковать сообщения – без малейших обиняков – о совершенном на советской земле геноциде (еще до того, как слово “геноцид” обрело устойчивый и всем понятный смысл). Среди этих материалов была хлестко написанная статья под заголовком “Украина без евреев”, отклоненная красноармейской газетой, но напечатанная в переводе на идиш. В ней, словно уже предвидя, что читателям будет чрезвычайно трудно постичь, опираясь на отвлеченные цифры, то, что он сам назвал “самым большим преступлением, которое знает история”, Гроссман пытается достучаться до их душ, говоря о жертвах массовых убийств как об отдельных живых людях:
Нет евреев на Украине… Безмолвие. Тишина. Народ злодейски убит. Убиты старые ремесленники, опытные мастера: портные, шапочники, сапожники, медники, ювелиры, маляры, скорняки, переплетчики; убиты рабочие – носильщики, механики, электромонтеры, столяры, каменщики, слесари; убиты балаголы, трактористы, шоферы, деревообделочники; убиты водовозы, мельники, пекари, повара; убиты врачи – терапевты, зубные техники, хирурги, гинекологи; убиты ученые – бактериологи и биохимики, директора университетских клиник, учителя истории, алгебры и тригонометрии; убиты приват-доценты, ассистенты кафедр, кандидаты и доктора всевозможных наук; убиты инженеры – металлурги, мостовики, архитекторы, паровозостроители; убиты бухгалтеры, счетоводы, торговые работники, агенты снабжения, секретари, ночные сторожа; убиты учительницы, швеи; убиты бабушки, умевшие вязать чулки и печь вкусное печенье, варить бульон и делать струдель с орехами и яблоками, и убиты бабушки,
