Деус Вульт! - Альфред Дагген

Башня была трехэтажной, каждый этаж насчитывал двадцать футов в высоту и был забит досками крест-накрест; это усиливало конструкцию и прочнее скрепляло стены. Прорвавшись на первый этаж, Рожер оказался посреди размахивающей руками, пихающейся толпы, которая пыталась вытолкнуть его обратно. Двигавшие башню пехотинцы, обезумев от возбуждения, приставили к балкам запасные лестницы и принялись карабкаться наверх. Естественно, первыми на крыше оказались самые быстрые, и были это отнюдь не рыцари в полных доспехах. Вскоре все верхние этажи заполнили совершенно бесполезные и беззащитные пехотинцы, а герцог Готфрид застрял в самом низу второй лестницы.

Внутри башни было очень жарко и невыносимо воняло кожами, которые более суток жарились на знойном сирийском солнце. Горло рыцаря, закованного в не пропускавшие воздух латы на кожаной подкладке, сдавило спазмом. Рожер ничего не мог поделать: его вырвало прямо на оберк пробивавшегося вперед фламандца. Тем временем башня скрипела и тряслась — оказавшиеся наверху пехотинцы пытались выдвинуть сходни под градом камней, выпущенных катапультами неверных. Задолго до этой неразберихи число защитников башни сократилось само собой — погибло множество людей без доспехов: с крыши их сметали снаряды врага, а толпа не давала спуститься обратно. Наконец рыцари смогли подняться на второй ярус. Рожер чувствовал такую слабость, что принужден был крепко ухватиться за перекладину. Он сумел забраться по второй лестнице, но потом оперся о стену и попытался прийти в себя. На этом ярусе были устроены амбразуры, из которых арбалетчики без промаха стреляли снизу вверх во врагов, столпившихся на крепостном валу. Кое-кто из них успел удивленно покоситься на рыцаря, забившегося в угол, когда все остальные так и рвались в бой. Он сглотнул слюну, стиснул зубы и шагнул на ступеньку третьей, последней лестницы.

Когда Рожер наконец вынырнул из люка на свежий воздух, налетел порыв ветра, унеся запах гниющих шкур, и юноше сразу стало легче. Но крыша башни напоминала бойню. Лучники неверных посылали стрелы по высокой траектории с расстояния в один ярд, и наконечники вонзались либо в доски, либо в незащищенные тела несчастных пехотинцев. Засевшие на крыше арбалетчики безнадежно уступали в числе врагу, вооруженному куда более скорострельными луками, и те из них, кто еще оставался в живых, прятались за плетеными щитами или за телами погибших товарищей. Несколько рыцарей, ошеломленных открывшейся им картиной, стоя по щиколотку в крови, растерянно и неловко возились со сходнями. Увы, здесь не нашлось вождя, способного командовать смешанной толпой разноязыких воинов; только потом они узнали, что герцог Готфрид застрял на втором этаже, задержанный толпой возбужденных, кое-как вооруженных обозников, которые только мешали рыцарям — единственным, кто реально мог захватить занятую врагом стену. Но никто из оказавшихся наверху разноплеменных рыцарей не осмеливался отступить первым, и поэтому на какое-то время все они скопились у дальнего конца башни, прикрываясь от стрел щитами и с беспокойством следя за огромными камнями, со свистом летевшими из-за стены. Наконец герцог Лотарингский достиг конца лестницы и попытался криком и жестами заставить их бросить сходни на стену. Увы! Когда дальний конец мостков оперся на зубец и дорога в Священный Город казалась открытой, рыцари заколебались: толпа вражеских воинов окружила сходни, и путь преградили сотни копий. Герцог был знатным сеньором, и ему не подобало, рискуя жизнью, бросаться туда, куда не решились ступить его вассалы. Если бы он без колебаний двинулся к мосткам, возможно, все пошло бы по-другому… Минуту-другую сходни пустовали, а затем враги вонзили в них крючья и сбросили в ров с шестидесятифутовой высоты. К задней стене башни были прикреплены еще одни мостки, припасенные как раз на такой случай, но рыцари доставали их медленно и неохотно. Еще бы, зачем торопиться спускать сходни, если не чувствуешь в себе смелости ступить на них? Были сделаны одна-две робкие попытки, но не успел помост коснуться стены, как прилетел огромный камень и разнес его в щепки. Третьего в запасе не нашлось.

Ясно было, что эта атака тоже закончилась неудачей, но башня занимала прекрасную позицию и ею стоило воспользоваться, чтобы перебить как можно больше врагов. Рыцари сплоховали, но арбалетчики все еще занимали два верхних яруса. Перед ними была отличная цель, и арбалеты нанесли сразу большой урон, расквитавшись за потери от стрел и ядер. Рыцари молча следили за противником, гадая, не придется ли им отбивать вылазку противника, который мог попытаться уничтожить башню… Вечером махину оттащили от стены, а людям велели вернуться в лагерь и отдохнуть. Рожер чувствовал себя глубоко несчастным. Стоять на самом верху, продуваемом ветром, смотреть поверх стен на вожделенные улицы Священного Города и не выполнять столь простого, столь ясного долга! Он изменил клятве, и разве это оправдание, что у него невыносимо разболелся живот и что при взгляде на лес вражеских копий ему припомнилось белое, как мел, лицо Гуго, стоявшего на коленях и ждавшего смертельного удара под Дорилеем? Ноги у него так дрожали, что он не мог сделать и шага вперед. А как поступил бы на его месте Роберт? Трусом он не был, но и других за собой в безнадежную атаку тоже не повел бы. Пожалуй, он попытался бы сразиться с кем-нибудь из врагов или спокойно скрылся бы на другом конце поля битвы, где никто не обвинил бы его в уклонении от рыцарского долга. Да, именно так поступают опытные воины, чтобы избежать общественного осуждения и укоров собственной совести.

Рожер медленно вернулся к месту последней ночевки. Плечи и спина были покрыты нарывами и в кровь растерты кожаной подкладкой кольчуги, но запасов воды было так мало, что надежды помыться не оставалось. Он ничего не ел с самого завтрака, но из-за постоянной тошноты кусок не лез в горло, хотя от голода подкашивались ноги. Добравшись до своей лежанки на голой земле, которая была теперь его единственным домом, он бросил наземь щит и меч и сел на скатанную постель, ожидая, что вот-вот придет Фома и поможет ему снять доспехи. Рожер просидел так целый час, пока не вспомнил, что Фома тоже был на башне и теперь, должно быть, мертв. Чувствуя себя совершенно одиноким и лишившимся единственной живой души рядом, он попросил проходившего мимо слугу помочь снять кольчугу; тот прислуживал ему неохотно — весь лагерь проникся презрением к рыцарям, не решившимся пойти в атаку… Теперь и о коне придется заботиться самому. Надо было бы проведать лошадь, но Рожер слишком ослаб и измучился. Пастухи напоят коня и погонят в ночное со всеми остальными… Вместо этого юноша хромая поплелся на кухню герцога. Есть по-прежнему не хотелось, но он надеялся перекинуться с кем-нибудь парой слов.

Когда рыцарь подошел к шатру, вид у него был столь плачевный, что кто-то из младших слуг, сжалившись, сунул ему в руки котелок горячей каши и чашку крепкого вина. Все были обозлены и подавлены очередной неудачей, но за два дня штурма, пусть даже и безуспешного, надежда на победу еще не угасла, и после горячего ужина воины наперебой принялись хвастаться и клясться, что уж завтра-то в грязь лицом не ударят. Рожер хранил молчание, прислушиваясь к голосу желудка. Ему чуточку полегчало, вот только не отпускал страх, что при виде копий неверных он снова почувствует слабость. Вскоре он оставил шумное сборище и пошел спать, по пути навестив отца Ива. Священник бредил и метался на тюфяке, выкрикивая по-бретонски отрывки молитв. Рядом с ним сидел один из слуг герцога; он сказал, что отец Ив уже прошел елеосвящение [60] и едва ли протянет до утра. Рожер ничем не мог помочь старому другу. Прочитав над постелью больного несколько молитв, он поплелся к своему жесткому ложу, одинокий, как никогда в жизни…

Наступило пятнадцатое июля. Ровно тридцать пять месяцев прошло с того дня, когда пилигримы впервые собрались у стен Руана. Накануне Рожер так намучился, что прохрапел всю ночь, и даже дизентерия не докучала ему. Какой-то рыцарь застегнул на нем доспехи, поскольку человеку без гроша в кармане легче попросить об услуге равного по положению, чем пехотинца, которому пришлось бы заплатить. Вечером он слишком устал, чтобы точить меч, и тот заржавел от росы. Он взял немного масла и попытался оттереть ржавчину, однако состояние шлема и щита без слов говорило о том, что их хозяин лишился слуги. Как всегда, перед боем отслужили мессу, но Рожеру все равно не хватило бы слов, чтобы исповедаться чужеземному священнику, да и желудок не позволял долго стоять на одном месте. Так и не получив отпущения грехов, он съел кусок хлеба и выпил на кухне герцога горячего молока; знающие люди говорили, что при дизентерии лучше пить молоко, чем вино. Привыкший взбадриваться с помощью алкоголя, он по-прежнему мечтал о глотке вина или пива, но денег не было, и поэтому он не мог прибегнуть к испытанному воинскому средству. Еще ни разу не доводилось ему отведать настоящего хорошего вина, а не того пойла, которым обычно угощают в харчевнях. Что ж, во время пешего перехода через Анатолию он вообще пил только воду… Через проход в плетеном укрытии юноша направился к своему посту. Его лихорадило, кружилась голова, но все же по сравнению со вчерашним он чувствовал себя немного лучше.