Фантастический Калейдоскоп: Йа, Шуб-Ниггурат! Том I - Владимир Михайлович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что, прямо так однажды проснулась – и начала убивать? – перебила рассказчика блондинка. – Ни с того, ни с сего… Раз, и новая Ирина Гайдамачук образовалась, даже похлеще.
– Подкованная ты наша. Гайдмачук, Гонсалес… Нет, была у неё… стартовая площадка. Её года четыре назад похитили, насиловали и могли убить. Братья-близнецы, могильщики.
– А, да-да! – Марина щёлкнула пальцами. – Что-то припоминаю. Хром… Хоромины?
– Почти угадала, – сказал Крохалёв. – Хоронины. Фамилия под стать профессиональной деятельности. Евгений и Александр. Те ещё нелюди были. Видеозаписи потом у них дома нашли, с семью без вести пропавшими ситуация прояснилась…
Неподалёку от кладбища заброшенные подвальчики-овощехранилища были, братья там такой схрон обустроили – хрен найдёшь, если не знать. В нём женщин и прятали. После смерти расчленяли, по пакетам раскладывали, и в свежие могилы частями подхоранивали. А с Резановой им не повезло. Исхитрилась освободиться, и не стало близнецов. Её, понятное дело – не посадили, после такого-то… Как наши думают, и я – в том числе: что тогда у неё и проснулась вот эта тяга убивать.
– Не исключено, после такого-то… А у самой Резановой спрашивали?
Крохалёв криво усмехнулся:
– Если очнётся – спросим. В коме она. Охранники из электрички её вязали, напортачили, дилетанты косорукие… Неизвестно – выживет или нет. По мне, так лучше бы сдохла. Напилась крови, тварь, нахлебалась…
– Понятно, – протянула Марина. – Значит, на границе жизни и смерти сейчас.
– Типа того. Надеюсь, за все старания черти ей что-нибудь покруче сковородки нафантазируют. Двадцать один труп, нормальные мужики в основном. Не бомжевня, не Бухеры Запоевичи Стекломоевы какие-нибудь…
Виктор замолчал, наблюдая, как подошедшая официантка переставляет заказ с подноса на стол. Взял бокал с пивом, сделал большой глоток. Посмотрел Марине в глаза, перевёл взгляд ниже…
– Ну, чего тебе ещё рассказать?
Бонус – Стихи
Ночные колокола
Александр Лещенко
Звенят в ночи колокола,
меня к себе они зовут,
внутри стук сердце затая,
собравшись там, меня все ждут.
Я в тёмный выйду коридор,
надену куртку неспеша,
я буду словно тихий вор,
и вдруг замрёт моя душа.
Кого-то вижу в темноте,
он приближается – и вот,
сверкнут глаза в полнейшей тьме,
это всего лишь старый кот.
Зевнёт, потрётся об меня,
и юркнет быстро он назад,
с меня спадёт вмиг пелена,
и не разверзся рядом ад.
Вздохнув, открою тихо дверь,
скользну, как тень я за порог,
одна дорога мне теперь,
и не поможет даже бог.
Теперь шагаю я в ночи,
колокола уж бьют в набат,
душа внутри меня кричит,
но мне сейчас сам чёрт не брат.
И вот разрушенный собор,
из тьмы, как дьявол восстаёт,
иду вперёд и слышу хор,
урочный час уж настаёт.
Среди поваленных крестов,
среди разграбленных могил,
зияет много чёрных ртов,
их сатана всех разбудил.
Рога, хвосты и чешуя,
и мельтешение красных глаз,
крик раздается – и струя,
уж хлещет, заливая нас.
То хлещет кровь, а не вода,
не спутаю я этот вкус,
когда-то проклят навсегда,
той твари помню я укус.
Меня он сильно изменил,
ведь демоница то была,
но мне тогда хватило сил,
и с плеч слетела голова.
Но время шло, и вот теперь,
забыв себя и все дела,
во мне рычит ужасный зверь,
в ночи звенят колокола.
На перевёрнутом кресте,
висит она, едва дыша,
мы ухмыляемся во тьме,
и подступаем неспеша.
Кривые когти рвут её,
нагую деву на кресте,
и наши пасти жрут её,
знак пентаграммы на челе.
Звенят в ночи колокола,
а мы всё продолжаем есть,
сюда позвал нас сатана,
и мы пришли, чтоб óтдать честь.
Затихнет вскоре перезвон,
уже рассвета близок час,
и мы уйдем, как страшный сон,
но не забудем ночной глас.
Красный туман
Марина Румянцева
Красный туман, красный туман,
Сводит с ума. Лжёт.
Здесь он повсюду,
Рядом со мною, в кожу впиваясь,
Ползёт.
Красный туман. Красный туман.
Кровь с твоих губ сотру.
Страстно целую, утром покину,
В мир за порогом уйду.
Встану пораньше, выйду в туман.
Ножик достану. Убью.
Дети. Младенцы. Всех, кто не нужен,
Кто не успел, заберу.
Девочка, мальчик. Хрупкий младенчик,
Только родился, умрёт.
Я украду. И люлька пустует.
И мать у окна заревёт.
Сладость и радость: сердце, мозги,
Печень – пущу в расход.
Вода закипает. Ведьма всё сварит,
Или сырым сожрёт.
Я для тебя – вся твоя жизнь,
Ты без меня – умрёшь.
Кровь и кишки, юное тело,
Что не попросишь – возьмёшь.
Красный туман, красный туман.
Ты для меня – Любовь.
Только живи, только колдуй.
И убивай,
Вновь и вновь.
Мертвец
Влад Волков
Ветхий дом, скелет столетий
Перекошенный, нелепый,
Заколоченные окна,
Обвалившийся чердак.
Что стоишь ты в месте этом,
Людьми, богом позабытый?
Лишь мерцает в переливах
Над тобою Зодиак.
Копошатся в крыше совы,
Пучеглазым своим взглядом,
Всё высматривать добычу,
В мраке ночи норовят.
Был ли ты когда-то новым?
Величавым истуканом,
Теплоту и кров дающим.
Кем же ты теперь проклят?
В комнатах сырые листья,
Что замёл колючий ветер,
Лик луны сквозь щели в крыше,
Смотрит томно на тебя.
Безучастна, серебриста,
От заката до рассвета.
Насекомые и мыши
Опекают погреба.
Что стоишь один ты сирый
На опушке старолесья?
Был ли город, иль деревня
Что ютилися вокруг?
Лишь один остался, старый?
Что, прошёл сквозь ад кромешный?
Ни следа других построек,
Только колосится луг…
Если б были у стен уши,
Ставни с окнами-глазами…
Печь старинного камина
Коль могла бы говорить,
То о чём бы ты поведал?
За века о чём подслушал?
Голоса кого ты слышал,
Их пришлось похоронить?
Не ответишь, ветхий старец,
Промолчишь под скрипы-вздохи,
Одиноким силуэтом,
Притаившись в полумгле.
Весь истерзанный, помятый,
Как горбун былой эпохи,
Кем же был и для кого ты?
Страж, не преданный золе!
Что вокруг тебя творилось?
Где ж товарищи другие?
Ты, неужто, одиноким
Вечно был на пустыре?
Может быть лесная ведьма,
С давних лет здесь поселилась,
И до старости седой тут,
Всё летала на метле?
Может сторож иль лесничий,
Обитал в года лихие,
В месте этом одержимом,
Твои стены сторожил?
И внемля коварным бесам:
Леший, черти, домовые…
Мысли, что нашлют дурные,
Тот себя и застрелил?
Слышишь, дом самоубийцы,
Над которым вьются птицы,
Чьи хранишь тяжёлы тайны?
Мне ответить не страшись!
Но в ночи лишь ветер стонет,
Черепицу с крыши сгонит,
Гулом карканий звериных
Полоснёт ночную тишь.
Воцарится вновь молчанье,
Паутиной окна скроет,
Дом заброшенный старинный,
Что стоит на пустыре.
Сгнивший в пагубном отчаянии,
О котором уж не помнят,
И застывший в старолесье,
Словно мошка в янтаре…
Но года пройдут, поместье…
Расслоится весь фундамент,
И термиты с муравьями
Пол и стены догрызут.
И деревья в этом месте
Что пронзают земь и камень,
Скроют цепкими ветвями,
Величаво прорастут.
И забудется навеки,
Ветхий дом, скелет столетий,
И туман воспоминаний
Вмиг растает, наконец.
И бесследно сгинет память,
Тихо канет в омут бездны,
Став надгробною плитою.
Спи спокойно, мой мертвец.
Сломленный город
Антон Филипович
В этом сломленном городе окна плотно закрыты
Тёмными шторами разбитых надежд.
Радости жизни сырой простынёю укрыты,
Сшитой из сгнивших сердец подлецов и невежд.
На улице грязной девочка плачет,
Смерть где-то рядом, улыбается ей.
А над девчонкой маньяк с ножом пляшет
Под тихую песнь хора мёртвых детей.
Скорбными нотами дождь стучит по брусчатке,
Смывая алого цвета большое
