Ночная радуга - Николай Глебов

Сержант сделал несколько шагов и чуть не наступил на ноги солдатам. Они сидели под ореховым кустом, привалившись друг к другу плечами, и слушали.

— Вот вы где, голубчики... — начал дежурный.

— Тс-с, — прижал палец к губам один из солдат.

В это время завязался соловьиный поединок.

Как они пели!

— Восемь колен дал! — восхищенно прошептал первый солдат.

Недолго стояла тишина. Где-то рядом снова полились соловьиные трели.

— Перелетел на новое место, — сказал второй.

— Не-ет, это другой поет. Семь колен.

— Слушай, откуда ты все это знаешь? — удивился сержант.

— Дед научил, — ответил первый солдат.

Сержант присел рядом с солдатами. Они послушали соловьиный концерт еще несколько минут и молча побрели к городку. Завтра их ожидал новый нелегкий солдатский дань. А пока они не слышно шли по краю оврага. Тропинка поднималась вверх, и когда они вышли из рощи, на небе торчал рог полумесяца, тускло освещая покрытый кипенью цветущий вишневый сад.

А там, внизу, в овраге, соловьи входили в азарт. Вот первый пустил «пеночку», вывел «флейту», а потом рассыпался «горошкам» и «бисером» и смолк. Второй отвечал ему. Откуда-то появился третий, четвертый...

Звенел овраг от соловьиного пения, и солдаты были счастливы, что эта чудесная весенняя ночь выпала на их долю.

СТРЕЛЯНЫЕ ВОРОБЬИ

Удирая от рыжего кота, оставив ему только несколько перышек от хвоста, воробей стукнулся о перекладину, выпорхнул в разбитое оконце и, пролетев несколько метров, упал. Тут ему и конец пришел бы, но теплые руки подняли и внесли его в комнату.

Неделю прожил воробей, прозванный Прошкой, у капитана Карасева, пока не окреп, затем тот выпустил его на волю.

Но воробей хорошо запомнил окно.

Первого января Прошка явился пораньше, сел на открытую форточку и громко закричал:

— Чик-чирик! Чик-чирик! — На воробьином языке это, наверное, означало: — С Новым годом! Угощение уже на столе.

Прошка полетел на кухню завтракать.

Через несколько минут послышались звонкие удары клюва по алюминиевой тарелке. Прошка угощался раскрошенным пирожным и овсяной крупой, припасенными с вечера заботливым другом.

— Чик-чик-чирик! — поблагодарил воробей. — Славно позавтракал.

Прошка уселся на крышку радиолы и стал легонько стучать по ней клювом. Он соскучился по музыке, тем более день-то необычный, праздничный.

Капитан поздно вернулся с новогоднего вечера, ему хотелось спать, но нельзя обижать и приятеля. Карасев включил радиолу.

Песня кончилась, и капитан выключил приемник. Прошке показалось этого мало, и он снова застучал клювом по крышке.

— Хватит, дружок, — сказал капитан. — Лучше спой что-нибудь сам.

Прошка сел на протянутую руку и звонко зачирикал.

— А теперь гуляй, спать хочется, — Карасев повернулся на другой бок, давая этим понять, что гостю пора и честь знать.

Воробей попрыгал на крышке приемника, покачался на люстре и вылетел на улицу.

Весной у Прошки появилась подруга — воробьиха Чика. Вдвоем они долго сновали по ракетной позиции в поисках удобного места для гнезда.

Чика оказалась привередливой. Прошка предлагал ей густой разросшийся куст, уголок под крышей склада, невысокую березку, но подруга все браковала.

— Ни-чив-чиво не можешь, — заявила она и сама взялась за дело.

И нашла-таки место для гнезда в... выхлопной трубе дизеля электростанции. Чика влетела в нее, здорово перемазалась в саже, но осталась довольна своим выбором.

— Чув-чу-десно!

И стали воробьи таскать в трубу былинки, пушинки, соломку. Но их работу прервали.

Как ни жалко было мотористу Михаилу Рогову нарушать семейные планы воробьев, но вынужден был это сделать. С треском заработал мощный дизель. Моторист сразу же заглушил мотор и выглянул на улицу. Упругим выхлопом газов воробьев выбросило из трубы. Прошка сердито зачирикал:

— Чи-то, чи-то за безобразие?!

— Не сердись, — ласково сказал ему солдат. — Ничего не поделаешь, боевая готовность.

Но воробьи и не думали отступать. Через некоторое время Чика и Прошка снова стали носить в трубу строительный материал.

— Ну и упрямые пичуги! — покачал головой Рогов и второй раз стал готовить агрегат к запуску. И снова выхлоп дизеля выдул Чину и Прошку из трубы.

Тяжба с упрямыми воробьями продолжалась до тех пор, пока Рогов временно не прикрыл трубу.

Прошка и Чика что-то сердито прочирикали улыбающемуся солдату и улетели на полигон к кирпичному домику командного пункта.

Отсюда руководят боевыми стрельбами. На окнах крестика крест наклеены бумажные полоски, чтобы стекла не лопнули от могучей воздушной волны стартующих ракет. Под самой крышей, со стороны огневой позиции, Прошка предложил Чике место для гнезда.

— Ни-чив-чиво не поделаешь, — согласилась она.

Здесь и увидел своего приятеля капитан Карасев.

— Отчаянный ты, дружище, — сказал он ему. — Ишь, где устроился!

В середине лета у воробьев появились птенцы. Укрепленный на коньке крыши металлический динамик, под которым находилось гнездо, скомандовал:

— Воем покинуть огневую позицию!

Свободные от стрельбы бойцы поспешили к домику. Несколько молодых солдат прислонились к стенам, с волнением ожидая первого в их жизни пуска ракеты.

Прошка устроился на краю балки и спокойно стал чистить клювом перышки. Рядам к гнезду присела Чика с червяком в клюве, чтобы покормить уже оперившихся птенцов.

Грохот стартующей ракеты, яркая вспышка огня заставили молодых ракетчиков вздрогнуть и зажмуриться. Казалось, стены домика качнулись, звякнули стекла в окнах.

Капитан Карасев молча указал на крышу. Солдаты повернули головы и невольно улыбнулись. Прошка как ни в чем не бывало продолжал чистить перышки, а Чика невозмутимо совала червяка в желтый клюв птенца.

— Стреляные воробьи! — засмеялся капитан Карасев.

ФОМА ФОМИЧ

В лесу проходили маневры. Когда к вечеру стали выезжать на большак, ефрейтор Рогов, сидевший в кабине машины, заметил среди листвы любопытную темную мордочку. Солдаты окружили куст и насилу вытащили упирающегося медвежонка.

— Непослушный Фома, — проговорил Рогов, беря на руки медвежонка. Так и прозвали медвежонка Фомой. В казарме он забился в угол и тихонько ворчал, сердито на всех поглядывая. Повар Иван Громов угостил Фому молочной кашей и этим сразу покорил малыша. Постепенно медвежонок освоился в незнакомой обстановке. Он оказался на редкость веселым и озорным.

С первых же дней Фома полюбил солдатскую столовую. Как правило, на завтрак, обед и ужин приходил раньше, а уходил позже всех. Получив от повара свою порцию, Фома, держа бачок в лапах, ел стоя, затем садился, продолжая есть, потом ложился, но бачок из лап не выпускал.

— Молодец, Фома, выполняешь солдатскую заповедь: «Посуда любит чистоту», — шутили ракетчики.

С общего согласия решили Фому держать на свободе. Убежит так убежит. Но медвежонок о лесе и не думал.

Возле казармы в прохладном погребе стоял бачок с питьевой водой. Кто-то регулярно стал выливать из него воду.

— Что за растяпа не закрывает кран! — возмущались дежурные.

Повторялось это до тех пор, пока не увидели однажды, как Фома, напившись, отправился по своим делам, не завернув крана. Пришлось сделать в погребке дверь на пружине, и это здорово досаждало косолапому. Тщетно пытался он ее открыть. Дверь вырывалась и, хлопнув. Фому по голове, закрывалась перед самым его носом. Медвежонок сердился, потом ложился на спину и принимался скулить. Повар специально для него поставил тазик с водой, но Фоме понравилось пить из бачка, и он продолжал воевать с дверью.

Солдаты научили медвежонка играть в футбол. Он носился вместе с футболистами, визжал и кувыркался. Если мяч попадал к нему в лапы, то отнять его было нелегко. Четвероногий футболист не признавал никаких правил, сердился, рычал, считая мяч своей законной добычей.

Поздней осенью, когда медведи начинают подыскивать себе в тайге берлогу, забеспокоился и Фома. Все чаще уходил в лес «в самоволку», как говорил старшина Прохоров. А однажды не вернулся.

Всю зиму проспал где-то в берлоге, думали, что пропал, но ошиблись. Ранней весной тощий, со свалявшейся шерстью заявился прямо на кухню.

Больше всех радовался повар.

— Дорогой ты мой, — приговаривал он, подкладывая в миску еду, — здорово проголодался, ведь всю зиму только лапу сосал. Ешь, ешь, Фома. Теперь ты уже не Фома, а настоящий Фомич.

Медвежонок превратился во взрослого медведя, и озорство его часто переходило границы дозволенного.

То он забрался в каптерку к старшине и разбросал вещи солдат, то залез на кухню к Громову и попытался стащить кусок мяса, то выломал дверь в погребке, где стоял бачок с питьевой водой.