Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

одетый по-будничному – в свитер и свободные брюки. Я сел, посмотрел на него внимательнее и увидел, что он весьма привлекателен. У него был свой определенный стиль… некий шик. Это не было естественной элегантностью, но каким-то образом цепляло. Говорил он немного, возможно, потому, что его английский все еще оставлял желать лучшего. Да и наше общение стесняла неловкость – из-за моих отношений с Марией. Мы с ней пытались ее скрыть за неестественными смешками. Позже Рудик упомянул, что ему был ненавистен звук моего смеха… Но это все, что я мог сделать, коротая тот час вместе с ними».

После этого они виделись только в студии, на занятиях в классе с артистами Датского королевского балета и Верой Волковой. После обеда Мария с Эриком репетировали, а Нуреев брал частные уроки у Волковой. Но вечерами Толчиф держала Нуреева при себе. Она уже начала замечать сильное влечение, которое Рудольф и Эрик начали испытывать друг к другу. Хотя и было очевидно, что «обожание Руди было безграничным. А Эрик принадлежал к тому типу людей, для которых важна независимость. И все же Руди был настолько привлекательным, что любой непроизвольно тянулся к нему. Я по себе это знаю…» – признавалась Толчиф.

Узнав Бруна ближе и критически его оценив, Нуреев понял: он нашел свой идеал. При каждом взгляде в зеркало репетиционного зала перед его мысленным взором возникала безукоризненная длинноногая фигура.

При своем росте в метр семьдесят три, Рудольф не обладал ни такими широкими плечами, ни такой изящной, протяженной линией ног, как у Бруна. Да и его вытянутый, скульптурный торс, мускулистые бедра и икры не соответствовали пропорциям, достойным танцовщика-принца. Нуреев убедился, что Брун владел образцовой, отточенной техникой, тогда как он еще пытался преобразить свое тело, превратить его, по выражению Виолетт Верди, в «инструмент» для танца, «пока его душа и талант проявлялись сами собой. И он являл собой то поле битвы, на котором все это происходило».

Вдобавок ко всему, по меркам датчан, Рудольф считался «грязным» танцовщиком. Датская балетная школа требовала филигранной отшлифованности движений. А «его танец был не чистым, а каким-то беспорядочным. Он не соответствовал нашим требованиям, – рассказывал Питер Мартинс, тогда пятнадцатилетний ученик школы Датского королевского балета. – Мы, датчане, очень скрупулезны. Не так важно, как высоко ты прыгнешь или сколько оборотов сделаешь, – важно, как ты оторвешься от пола и как приземлишься. А Рудольф, похоже, до этого даже в мыслях не допускал, что классический мужской танец может быть настолько чистым. Нам же его танец казался чуждым. И никого из нас, молодых, не волновало, что он знаменитый перебежчик. Мы не понимали, зачем Эрик привел его к нам. Эрик был нашим кумиром, а не Руди. Хотя довольно скоро мы обнаружили в его танце ряд достоинств. Он открыл нам целый арсенал советских сценических эффектов, прежде невиданных нами. Я чувствовал, что Эрик тоже был им впечатлен, но скрывал это гораздо лучше. А Рудольф только и делал, что наблюдал за Эриком. Его изумлял стиль Эрика и чистота исполнения, но, когда он пробовал его копировать, у него ничего не получалось».

Впрочем, это не мешало Нурееву критиковать школу Эрика. «Это неправильно, не по-русски», – говорил он Бруну, а тот терпеливо объяснял новичку: датская школа не менее ценная, пусть она и неизвестна Рудольфу. Создателем этой самобытной школы был Август Бурнонвиль, выдающийся танцовщик, хореограф и постановщик XIX века, разработавший легкую, полетную технику, которая стала отличительной чертой всех последующих поколений датских танцовщиков[149]. Постановки Бурнонвиля составили основу классического репертуара Датского королевского балета, а наибольшую известность из них получила «Сильфида». Бурнонвиль также снова расширил права танцовщика-мужчины на балетной сцене; в 1960-е годы школа Датского королевского балета прославилась подготовкой лучших танцовщиков-мужчин (за пределами России).

Воплощая собой идеального танцовщика Бурнонвиля, Брун был полной противоположностью Нурееву – возвышенным и неземным Аполлоном рядом с могучим и приземленным Дионисом. Если советская школа одобряла большие, парящие, мощные прыжки с продвижением в различных направлениях и с сохранением в воздухе рисунка позы, то французско-датский стиль Бурнонвиля предпочитал пламени лед, ратуя за нарочито-искусную утонченность. Иллюзорная невесомость достигалась за счет четкой и ловкой работы ног, неожиданных перемен направления, изящных и быстрых связующих движений и поэтапных переходов к крещендо. Брун поражал публику экстраординарной легкостью танца, Нуреев распалял зрителей своей нервной, напряженной энергией. Стиль Бруна отличался благородством, эфирностью, изяществом; Нуреев представал вызывающе дерзким, опасным и откровенно сексуальным. Лед и пламень. У каждого из них были качества, которыми желал обладать другой. И это подогревало их интерес друг к другу, а потом и вовсе разожгло взаимную страсть. «У Эрика все это было изначально, – говорил Рудольф Розелле Хайтауэр, любимой партнерше Бруна в «Американ балле тиэтр» 50-х годов. – А мне пришлось ломать ноги, руки и спину и переделывать себя». Но Нуреев, в свою очередь, вдохновлял Бруна. «Глядя на него, я сумел раскрепоститься и попытался обрести [в танце] его свободу». Брун признавался: не появись рядом с ним Рудольф, он бы и вправду покинул сцену.

При всех различиях этих танцовщиков роднило одно – стремление к совершенству, потребность поднимать свою планку с каждым новым выступлением. Но если Нуреев был готов танцевать при любых обстоятельствах, то Брун, словно капризный аристократ, часто пасовал в угоду своей ранимой натуре. Для Нуреева талант был судьбой, требовавшей от него любых жертв. Брун воспринимал свой талант как бремя, которое он обречен был нести. Даже в пятнадцать лет он настолько сильно выделялся на фоне остальных учеников балетной школы, что понаблюдать за ним в классе приходили даже взрослые члены труппы. Но раннее признание только выбивало Эрика из колеи. «Я начал пугаться своих способностей… – признавался впоследствии он. – Разумеется, я продолжал танцевать, но тот первоначальный страх так и не оставил меня». Немногим коллегам доводилось видеть в классе танцовщиков, сравнимых с удивительным Бруном. «Но выступать он никогда особо не любил. Как-то раз он даже сказал мне: “У меня лишь одно хорошо получается – поскорее уйти со сцены”. Для Бруна характерны были такие высказывания», – вспоминал Флемминг Флиндт, в прошлом солист Датского королевского балета.

В отличие от датского принца, Рудольф прокладывал себе путь в центр сцены в упорной борьбе. Он только в семнадцать лет начал заниматься в Ленинградском училище. Его характер закалялся в преодолении. И за свое право называться великим танцовщиком Нуреев был способен бороться вечно. К несчастью, его экстатичная, чувственная, а подчас и провокационная манера танца и неуемное рвение оказались столь же чуждыми датчанам, как и русским. И в самом